Так или иначе, в августе 1777 года начат был путь, маршрут которого мы с точностью можем восстановить, ибо на протяжении дороги Фонвизин не переставал вести "журнал нашего вояжа", то есть попросту отправлял письма двум близким, хотя и по-разному, людям: все той же сестре Фене и Петру Ивановичу Панину.
Сперва супруги заехали в собственное витебское имение - окинуть его хозяйским глазом. Потом через Смоленск, Оршу, Борисов и Минск тронулись к Варшаве, в которую и приехали спустя шестнадцать дней тряски по скверным дорогам с остановками в скверных трактирах (тому и другому разгневанный Денис Иванович воздал должное, а может быть, и сверх должного). Зато в Варшаве ждал их прием более чем радушный, - конечно, не потому, что автора "Бригадира" встречали восторженные читатели: чествовали сотрудника Никиты Панина. Эта рекомендация и далее открывала вход в знатные дома и даже в княжеские и герцогские дворы.
"Журнал" чертит путь супругов по Германии. Дрезден. Лейпциг. Франкфурт-на-Майне. О каждом городе сказано слово, похвальное или не слишком, а о многих и ничего не сказано, ибо они мелькают, как спицы колес дорожной кареты: "что ни шаг, то новое государство. Саксен-Готу, Саксен-Эйзенах, Майнц, Гена у и многие немецкие дворы мы проехали, не представляясь..."
Наконец, Франция: Ландо, Страсбург, Безансон, Бур-ан-Бресс, Лион, Ним, Монпелье - цель путешествия. После Фонвизины посетят еще и юг Франции и Париж.
Завидный маршрут, не так ли? К тому ж надежды на целительные свойства вод, климата и лекарей французских счастливо сбываются.
"Благодарю бога, жена очевидно оправляется. Я имею причины ласкаться, что привезу ее к вам здоровую. Лечить ее взялся первый здешний доктор Деламюр. Он здесь в превеликой славе... Здешнего климата в свете нет лучше... Видно, что господь возлюбил этот край особенно".
Это из одного письма. Вот другое:
"Мы изрядно поживаем, и жена моя, кажется, в гораздо лучшем состоянии, нежели была".
Третье:
"Мы здесь живем полтора месяца. Благодаря бога, не было еще ни одного такого дня, в который бы я с женою, за болезнию, со двора не выходили".
Наконец:
"Теперь вы уже знаете, что в Монпелье житье наше было не тщетно".
Чего же лучше? Стало быть, путешествие удалось: знай подсчитывай прибытки и благодушествуй! Но у путешественника словно зубы болят.
Вот он пересек границу Франции. Вот внимание любопытствующего иностранца привлечено непривычным зрелищем - на лучшей лионской улице среди бела дня пылают факелы: "Вообрази же, что я увидел? Господа французы изволят обжигать свинью!" Вот уже негодующий странник взывает к родным порядкам, не в пример лучшим: "Подумай, какое нашли место, и попустила ли б наша полиция среди Миллионной улицы опаливать свинью?" И вот готов сокрушительный приговор - не улице, не Лиону, всей стране:
"Словом сказать, господа вояжеры лгут бессовестно, описывая Францию земным раем. Спору нет, что в ней много доброго; но не знаю, не больше ли худого".
"Словом сказать" - это венец, конец, усталый итог, и трудно поверить, что автор всего несколько дней во Франции и до Парижа ему ехать и ехать. Да его это и не смущает, он знает все наперед:
"Мы не видели Парижа, это правда; посмотрим и его; но ежели и в нем так же ошибемся, как в провинциях французских, то в другой раз во Францию не поеду. Коли что здесь прекрасно, то разве климат..." (Немного же.)
Не сдержал зарока, поехал и в другой раз - не во Францию, так в Италию, - но велика первоначальная настороженность, и в том же самом письме он не страшится однообразного повтора:
"Остается нам видеть Париж, и если мы и в нем так же ошибемся, как во мнении о Франции, то, повторяю тебе, что из России в другой раз за семь верст киселя есть не поеду".
Это первое письмо из Франции; в третьем с назойливостью повторится то же самое:
"Остается нам видеть Париж, чтоб формировать совершенное заключение наше о Франции; но кажется, что найдем то же..."
"Славны бубны за горами..."
Ясное дело, если настроиться так с первого разу, то найдешь то, что ищешь. Ищущий - обрящет.
Через двадцать с небольшим лет в своих "Письмах русского путешественника" Карамзин расскажет такую историю. Возле курляндской корчмы он записывает свои дорожные впечатления и слышит, как два путешествующих немца бранят от скуки русский народ. "Я, перестав писать, хладнокровно спросил у них, были ли они в России далее Риги?
- Нет, - отвечали они.
- А когда так, государи мои, - сказал я, - то вы не можете судить о русских, побывав только в пограничном городе.
Они не рассудили за благо спорить...".
Этого простого резона Фонвизин признавать не хочет, суждения его скороспелы и окончательны, и прав, увы, Вяземский, заметивший, что "анекдот путешественника, который, проезжая через один немецкий город, нашел в гостинице рыжую женщину, бившую мальчика, и записал в своих путевых записках: здесь все женщины рыжи и сердиты, - может совершенно быть применен к большей части наблюдений Фон-Визина". Да и кто не отмечал, по-разному ее объясняя или оправдывая, редкостную предвзятость путешествующего Дениса Ивановича...
Категоричность вояжера-неофита не поубавилась с накоплением запаса наблюдений; опыт, пожалуй, даже прибавил уверенности, и характер целой нации предстал перед любопытствующим корреспондентом Фонвизина Петром Паниным в таком виде:
"Рассудка француз не имеет и иметь его почел бы несчастьем своей жизни, ибо оный заставил бы его размышлять, когда он может веселиться. Забава есть один предмет его желаний. А как на забавы потребны деньги, то для приобретения их употребляет всю остроту, которую его природа одарила... Обман почитается у них правом разума. По всеобщему их образу мыслей (заметим, по всеобщему. - Ст . Р .), обмануть не стыдно; но не обмануть - глупо. Смело скажу, что француз никогда сам себе не простит, если пропустит случай обмануть хотя в самой безделице. Божество его - деньги".
И много позже, когда Денис Иванович поедет в Италию и Германию, все то же самое генеральное неприятие не только французского, вообще чужого не оставит его, человека умного, доброго и проницательного (тем все это и удивительнее):
"Здесь во всем генерально хуже нашего: люди, лошади, земля, изобилие в нужных съестных припасах - словом, у нас все лучше, и мы больше люди, нежели немцы".
Вообще Фонвизин недалеко ушагал от своего кучера, который считал немцев не людьми, а "наравне с гадиною" и бранил их нещадно, что заставляло его хозяина покатываться со смеху, - хотя что ж смешного в национальной кичливости, оборачивающейся шовинистической ненавистью?
Так трактована Германия. Так позже будет отщелкана Италия:
"Образ жизни итальянский, то есть весьма много свинства".
"И комары итальянские похожи на самих итальянцев: так же вероломны и так же изменнически кусают".
"Итальянцы все злы безмерно и трусы подлейшие...".
"Я до Италии не мог себе вообразить, чтоб можно было в такой несносной скуке проводить свое время, как живут итальянцы"; заметим, что по-итальянски Денис Иванович не выучился, итальянцы, по его же признанию, плохо знают французский, - откуда ж такая уверенность?
И даже:
"Вообще сказать можно, что скучнее Италии нет земли на свете: никакого общества и скупость прескаредная".
Я сознаю, какое испытание в глазах читателя проходит сейчас облик Фонвизина и как звучит вся эта хула для человека современного, на плечах которого горестнейшие опыты национальной разобщенности и ненависти; но призовем на помощь свою способность воспринимать явления прошлого исторически, а репутация самого Фонвизина, слава богу, и не такое выдержит; так что не будем стесняться правды.
Вот черта, в любом случае и при любых объяснениях несимпатичная: потешаться над тем, что непохоже на свое, привычное, коренное. Допустим, обоснованно предпочтение, отданное петербургской полиции, которая не дозволила бы палить свинью посреди Миллионной или Галерной, - но знаменитый итальянский карнавал, тысячекратно описанный и воспетый, он-то неужто тоже способен не угодить?
"Карнавал мы застали и четыре дня были свидетелями всех народных дурачеств, а особливо последний день, то есть погребение масленицы. Весь народ ее со свечами хоронил. Такой глупости и вообразить себе нельзя".
То же - в Страсбурге, где непривычною показалась панихида: "...я с женою от смеха насилу удержался". Французская музыка тоже не хороша: "Этаких козлов я не слыхивал... Жена всегда носит с собою хлопчатую бумагу: как скоро заблеют хором, то уши и затыкает". Кукольный театр, кочующий по улицам (чего лучше, кажется?), и тот не угодил: "Часто найдешь на площадях людей около бабы или мужика, которые, поставя на землю род шкапа с растворенными дверцами, кажут в шкапу куколок. Баба во все горло поет духовные стихи, а мужчина играет на скрипке..." - пока все описано хоть и без восторга, с тем чужедальним остраннением, с каким Наташа Ростова смотрела оперу, раздражавшую великого автора, и все же достаточно спокойно... ан нет! Тут же следует непременный вывод: "...словом, народ праздный и зазевывается охотно, а притом и весьма грубый". И еще решительнее: "Правду сказать, народ здешний с природы весьма скотиноват. Я думаю, что таких ротозей мало водится".
Многому неприязненно дивится наш путешественник: то тому, что некая маркиза, ежели нету у нее гостей, не смущается спуститься для обеда на собственную поварню (припомним заодно, как фраппировала Фонвизина простота нравов, когда солдат, выставленный у губернаторской ложи, не побоялся войти в нее и спокойно смотреть спектакль рядом со своим командиром); то начнет хохотать уже не над чужой панихидою, но над чужим языком, между прочим, красивейшим, однако чужим:
"A propos надобно сказать тебе нечто и о польских спектаклях. Комедий видели мы с десяток, переводных и оригинальных. Играют изрядно; но польский язык в наших ушах кажется так смешон и подл, что мы помираем со смеху во всю пиесу..."
Если все же позволить себе исторически забыться и довериться лишь современному восприятию, то это - вульгарно, пошло, даже ничтожно. Да и почему современному? Скажем, для Чехова подобное давно уже именно ничтожно, пошло, вульгарно; оно - достояние шаржа, а не анализа:
"Согласен, французы все ученые, манерные, это верно... Француз никогда не позволит себе невежества..."
"Дворянство французское по большей части в крайней бедности, и невежество его ни с чем не сравненно".
"...Вовремя даме стул подаст, - продолжает Камышев великодушно признавать достоинства ненавистного француза, - раков не станет есть вилкой, не плюнет на пол...".
Пожалуй, Фонвизин и тут бы воспротивился. Его самого манеры и обеденный обычай французов раздражали:
"Белье столовое во всей Франции так мерзко, что у знатных праздничное несравненно хуже того, которое у нас в бедных домах в будни подается. Оно так толсто и так скверно вымыто, что гадко рот утереть". Дыры на салфетках голубыми нитками зашиты, лакеи за столом прислуживают дурно. И, главное, не по-нашему: "...блюд кругом не обносят, а надобно окинуть глазами стол и что полюбится, того спросить чрез своего лакея... Рассуди же: коли нет слуги, кому принести напиться, кому переменить тарелки, кого послать спросить своего блюда?"
"Француз... раков не станет есть вилкой, не плюнет на пол, но... нет того духу! Духу того в нем нет! Я не могу только вам объяснить, но как бы выразиться, во французе не хватает чего-то такого, этакого... чего-то такого... юридического".
Как помним, Денис-то Иванович объяснить мог: "Рассудка француз не имеет... Обман почитается у них правом разума... Честных людей во всей Италии, поистине сказать, так мало..." И, стыдно признаться, как добросовестное эхо, отзывается из чеховской прозы ему, умнице, болван Камышев:
"Безнравственный народ! Наружностью словно как бы и на людей походят, а живут, как собаки..."
Снова Чехов:
"Взять хоть, например, брак. У нас коли женился, так прилепись к жене и никаких разговоров, а у вас черт знает что. Муж целый день в кафе сидит, а жена напустит полный дом французов и давай с ними канканировать".
Фонвизин:
"Вообще тебе скажу, что я морально жизнию парижских французов очень недоволен... Пустой блеск, взбалмошная наглость в мужчинах, бесстыдное непотребство в женщинах, другого, право, ничего не вижу... Весь растрепан, побежит au Palais-Royal, где, нашед целую пропасть девок, возьмет одну или нескольких с собою домой обедать".
Что же все-таки произошло? Как такое мог почувствовать, подумать и, больше того, написать человек не вульгарный, не пошлый, не ничтожный? Напротив того, весьма утонченный, ново и остро мыслящий, великий? Может быть, случился какой-то необъяснимый, хоть и затяжной, припадок мизантропии?
тоже: не все он хулит, многое хвалит, если без особого жару (жар пополам не делится, он отдан чему-то одному, и мы еще попробуем понять, чему же и отчего), то с полной искренностью. Одобряет архитектуру, климат, врачей (еще бы, подняли на ноги Катерину Ивановну), гостеприимство, кухню, в которой, как выученик гастронома Панина, толк знает. И меж городами делает различие: Лион, хотя и палили в нем безобразно и публично свинью, все же заслужил одобрение, а Марсель и того более: "Вот город, в котором можно жить с превеликим удовольствием и который мне несравненно лучше и веселее Лиона показался".
При всей национальной щепетильности добросовестно отметил Фонвизин и то, в чем Россия явно проигрывала: "Если что во Франции нашел я в цветущем состоянии, то, конечно, фабрики и мануфактуры. Нет в свете нации, которая б имела такой изобретательный ум, как французы, в художествах и ремеслах, до вкуса касающихся".
Отмечена была и любовь к отечеству: "Сие похвальное чувство вкоренено, можно сказать, во всем французском народе. Последний трубочист вне себя от радости, коли увидит короля своего; он кряхтит от подати, ропщет, однако последнюю копейку платит, во мнении, что тем пособляет своему отечеству. Коли что здесь действительно почтенно и коли что всем перенимать здесь надобно, то, конечно, любовь к отечеству и государю своему".
второго.
Короче говоря, Фонвизин не очень похож на маньяка с взглядом, устремленным в одну роковую точку: он путешественник весьма деятельный и любопытный, он добросовестно объезжает все достославные места, не стыдится даже призанять чужого ума: в Монпелье берет уроки юриспруденции и философии, дивясь, как дешева во Франции философия, предмет не роскоши, а необходимости: всего по-нашему два рубля сорок копеек; в Париже, не отставая от энциклопедического века, учится экспериментальной физике (Катерина Ивановна, как положено нежному полу, предпочитает музыку и французский язык). Он бывает на собраниях Академии наук: "Волтер присутствовал; я сидел от него очень близко и не спускал глаз с его мощей". Был приглашен и в общество, именуемое Собранием писателей, где, в присутствии нескольких славных французов, а также знаменитого английского физика Магеллана и посла молодой американской республики Франклина, "имел удачу понравиться рассказыванием о свойстве нашего языка".
Тем более интересуется он областью, ставшей для него, чего он сам еще до конца не понимает, главной. Как ни смешил его в Варшаве "подлый" чужой язык, все ж он посетил не менее десяти спектаклей, - немало, если учесть, что Фонвизины в Варшаве проездом; в письмах из Монпелье повествует подробнейшим манером о тамошнем театре, а уж театр парижский, особенно комедия, его просто поразил: "Кто не видал комедии в Париже, тот не имеет прямого понятия, что есть комедия. Кто же видел здесь комедию, тот нигде в спектакль не поедет охотно, потому что после парижского смотреть другого не захочет".
Нет, не заковался он на время путешествий в застылую маску скептицизма, в письмах его есть и благодарность добрым хозяевам, хотя сдержанная, и тоска по оставленным, несдержанная и несдерживаемая:
"В чужих краях то по крайней мере утешительно, что если своих редко встречаешь, то часто находишь сходство на людей, с коими в отечестве был в некоторой связи".
Взрыв элегической нежности - и отчего? Оказывается, Денис Иванович встретил в Карлсбаде ненароком какую-то майоршу, "которая лицом походит на А. И. Бутурлину". Только и всего, но - рассиропился...
И еще, и еще:
"Мы все ввечеру ездили в сад к мадам Геллер, которая лицом похожа как две капли воды на княгиню Д. А. Грузинскую... В Лионе я был очень рад, увидя в спектакле женщину, которая на тебя очень походит... Мы все на нее смотрели. Странно, что, кого ни видим, редкий не походит на кого-нибудь из русских знакомых".
Не упражнения в физиономистике, а проявления нежного, другим и не перестающего быть сердца. Брюзга? Возможно. Но не человеконенавистник, нет!
"...Здесь за все про все аплодируют, даже до того, что если казнят какого-нибудь несчастного и палач хорошо повесит, то вся публика аплодирует битьем в ладоши палачу точно так, как в комедии актеру", - схожее чувство поразит лет через сто еще одну русскую душу: Тургенев заметит с ужасом и отвращением, что публичная казнь, свидетелем которой он был в Париже, - это театрализованное зрелище, где палач чувствует себя премьером труппы, а толпа себя ведет, как зрители партера или райка. И для него преступник, даже заслуживающий кары, в момент расставания души с телом тоже покажется "несчастным": "Я не мог отвести взора от этих, некогда обагренных невинной кровью, теперь беспомощно друг на дружке лежащих рук - и особенно от этой тонкой, юношеской шеи..."
Даже к выводам они придут одинаковым. Тургенев: "Мы рассуждали о ненужном, о бессмысленном варварстве всей этой средневековой процедуры..." Фонвизин: "Не могу никак сообразить того, как нация, чувствительнейшая и человеколюбивая, может быть так близка к варварству".
(Вероятно, не случайно и Гоголь, описывая в "Тарасе Бульбе" казнь Остапа, со злою обстоятельностью расскажет, как любопытствует публика, как заключают пари, дерутся за местечко получше, даже торгуют съестным и напитками, - с такой наблюдательностью рассказывают только о чужом, чуждом.)
Европейское пристрастие к декоративности вообще неприятно удивит Дениса Ивановича, даже когда речь не идет о действах столь ужасных. Позже, в Италии, ему, православному, не понравится театральность католического обряда, и он сквозь нее даже ощутит характернейшую черту католицизма:
"Я видел более государя, нежели первосвященника, более придворных, нежели духовных учеников".
Не раз наблюдательность Фонвизина цепко ухватит открытые и скрытые истинные пороки: от нечистоты улиц до распущенности в быту, от проявлений индивидуализма ("Сколько идея отечества и короля здесь твердо в сердца вкоренена, столь много изгнано из сердец всякое сострадание к своему ближнему") до общего бедственного состояния страны и народа:
"Французы, имея право вольности, живут в сущем рабстве. Король, будучи не ограничен законами, имеет в руках всю силу попирать законы... Каждый министр есть деспот в своем департаменте... Налоги, безрезонные, частые, тяжки и служащие к одному обогащению ненасытимых начальников..." - и т. д., и т. п. Не зря Белинский отметил прежде всего дельность писем к вельможе, то есть к Петру Панину: "...читая их, вы чувствуете уже начало французской революции в этой страшной картине французского общества, так мастерски нарисованной нашим путешественником..."
состоянии ее нравов в эти трагические годы - и ни о чем более?