Однако ж, пока Денис Иванович путешествовал, служебные дела его покровителя, а стало быть, и его самого помаленьку, но неуклонно ухудшались. С момента же возвращения конец стал приближаться все стремительнее и неотвратимее.
До чрезвычайности возвысившийся "почетный фаворит" Потемкин и подпиравший его Безбородко всё делали, чтоб свалить врага опасного, хотя и теряющего силы (придворные, да и физические). Главное же, Екатерине давно не терпелось очистить от Панина уже не только м наследника, но и Коллегию иностранных дел.
Наконец наступил удобный момент. В конце апреля 1781 года Никита Иванович уехал на три месяца в отпуск, и явилась возможность прибрать его дела к рукам.
Английский посол Гаррис удовлетворенно доносил начальству о шаткости положения того, кто со своей идеей вооруженного нейтралитета наделал его родине столько хлопот:
"Невероятно, чтобы граф Панин снова вступил в управление делами. Он хочет приехать сюда ко времени привития оспы великим князьям. Это в особенности не нравится императрице, которая с гневом сказала, что не понимает, зачем будет Панин при этом случае; что он всегда вел себя, как будто был членом семьи, и ее дети и внучата столько же принадлежали ему, как и ей..."
Тут, разумеется, снова ревность не матери и бабки, а императрицы; на всем отсвет политики, интриг, борьбы за власть, и трогательная семейная троица, которую Фонвизин нарисовал в "Слове на выздоровление Павла", также была, как помним, вызовом и дерзостью.
Однако вернемся к Гаррису:
"...но, прибавила государыня, если Панин думает, что когда-нибудь вступит в должность первого министра, он жестоко ошибается. При дворе моем он не будет иметь другой должности, кроме обязанности сиделки".
В сентябре Никита Иванович возвращается - увы, только в Петербург, но не к делам. Екатерина приказала вице-канцлеру прямо докладывать ей, минуя Панина, помимо него предоставлять дипломатическую переписку, без него вести корреспонденцию с иностранцами. За этим следует естественный исход: полная отставка.
Любопытно, что окончательной уверенности в победе над Паниным и сейчас еще нет, и Потемкин говорит все тому же Гаррису:
"Вы знаете изменчивость нашего двора, Панин может снова занять свои места, и если вы будете внимательны к нему во время немилости, ему будет стыдно действовать против вас, как он до сих пор действовал".
Что это, сочувствие Панину? Конечно, нет: скорее, трезвое и боязливое предположение, что дипломатические таланты отставника еще могут пригодиться и перевесить ненависть к нему Екатерины. И расчет: чем черт не шутит, вдруг судьба повернется, а союз с Англией дело важное.
Нет, не повернулась. К тому ж спроважен в заграничное путешествие Павел, и решение исключить самую возможность его стачки с бывшим воспитателем было тут не последней причиной. Мария Федоровна никак не хотела ехать без детей, - Потемкин тут же донес царице, что и это козни Никиты Панина, - но Екатерина настояла на своем: граф и графиня Северные отбыли. В ужасном состоянии; словно едут в вечное изгнание, говорит очевидец. С Марией Федоровной был даже обморок отчаяния.
В этот день Екатерина в последний раз встретилась с Никитою Ивановичем и уж постаралась его унизить: "...она явно выразила ему свое презрение, что необыкновенно смутило спокойную и неподвижную физиономию Панина".
Вслед за тем - физическое расстройство, вызванное, без сомнения, потрясением душевным, и, в марте 1783 года, смерть. Бывший ученик, Павел, в последние годы от Панина удалившийся, все же приехал к нему в прощальный час его жизни и рыдал над его одром. Бывший секретарь, Фонвизин, не расставался с покровителем и другом до конца.
Правда, историк, не благоволивший ни к Никите Панину, ни к Денису Фонвизину, его "созданию и преданнейшему слуге", сообщает не без злорадного удовольствия, что Фонвизин около 1780 года часто и своекорыстно бывал у побеждающего врага своего патрона, Потемкина, "и, во время утреннего туалета, веселил его рассказами о придворных и городских сплетнях. Потемкин смеялся, но дело не подвигалось вперед, и скоро посещения Фонвизина прекратились - они никогда не нравились императрице, считавшей их способом выведывания о том, что делалось при большом дворе...".
Конечно, нам, сегодняшним, хотелось бы с негодованием опровергнуть то, что Денис Иванович не только посещал, но и веселил недруга Никиты Ивановича; лучше б этого не было, даже если заразиться Екатерининой подозрительностью и поверить, что он бывал у Потемкина с шпионскими поручениями от Панина. Но вот документ; вот записка императрицы, адресованная вечному фавориту. Для документальности сохраняю орфографию:
"Сто леть, как я тебя не видала; как хочеш, но очисти горница, как прииду из комедии, чтоб прийти могла, а то ден несносен будет и так ведь грусен проходил; черт Фанвизина к вам привел. Дабро, душенка, он забавнее меня знатно; однако я тебя люблю, а он, кроме себя, никого".
(К слову сказать, беспомощность Екатерины в российской орфографии - вплоть до легендарного "исчо" - покажется вовсе не такой исключительной на тогдашнем фоне. Она-то хоть иноземка, но и у образованнейшей княгини Дашковой, урожденной Воронцовой, русское правописание коряво. И не удивительно: в юности читавшая Беля, Монтескье, Буало, Вольтера, Гельвеция, уже знавшая четыре языка, она сообщает как о некоей редкости и почти прихоти: "...а когда мы изъявили желание брать уроки русского языка, с нами занимался Бехтеев". Да что говорить, если пушкинская Татьяна и та по-русски почти не читала и вовсе не писала.)
Одним словом, нам с вами, читатель, придется утешиться только что испытанным способом: размышлениями о характере века, в коем даже и добра общественного, трудно добиться без сильного покровительства. И еще тем, что Денис Иванович, как истинный друг, не оставлял Панина до смерти и чтил по смерти. Больше того, написал по его плану "Рассуждение о непременных законах". Можно сказать, воздвиг ему памятник - выше того, что, воцарившись, поставил воспитателю Павел в церкви святой Магдалины, в Павловске. Выше, ибо также нерукотворный.
"Жизнь графа Никиты Ивановича Панина" вышла анонимно и - вероятно, для анонимности пущей - сперва на французском языке.
Опасность, стало быть, сознавалась ясно, и сокрытие имени - тому подтверждение. Не то чтоб полиция не могла разыскать сочинителя, но... на всякий случай...
И больше того. Фонвизин немедля последовал за своим высоким другом - еще не в могилу, но в отставку.
Вот финал его служебной карьеры.
Величества указу определен я при Кабинете титулярным советником. В 1769-м по именному же высочайшему приказу взят я в ту же коллегию и находился при канцелярии господина тайного действительного советника графа Никиты Ивановича Панина надворным советником близ десяти лет. При торжестве мира всемилостивейше награжден я прибавкою пятисот рублев в год к настоящему окладу. В 1779-м пожалован я канцелярии советником, а в прошлом году определен на место статского советника, члена почтовой экспедиции.
Жестокая головная болезнь, которою стражду я с самых детских лет, так возросла с моими летами, что составляет теперь несчастье жизни моей. Оно тем для меня тягостнее, что отъемлет у меня силу продолжать усерднейшую службу Вашему Императорскому Величеству. В сей крайности состояния моего принужденным нахожусь, припадая к священным стопам Вашего Императорского Величества, всеподданнейше просить моего от службы увольнения.
Денис Фон-Визин
7 марта 1782 года".
Головная болезнь - не пустая отговорка, однако за всеми обязательными фразами: "...отъемлет у меня силу продолжать усерднейшую службу... припадая к священным стопам..." - горчайшие разочарования, крушение надежд свершить нечто на поприще дела.
Да и о самой болезни Фонвизин некогда писал Елагину не без осмысленного сарказма: "Все медики единогласно утверждают, что стихотворец паче всех людей на свете должен апоплексии опасаться. Бедная жизнь, тяжкая работа и скоропостижная смерть - вот чем пиит от прочих тварей отличается".
В именном указе об увольнении тем более не будет ни радости по поводу окончательного свержения Панина, ни недоброжелательства к его "созданию". Все пристойно и более того, так что приятель Дениса Ивановича Герман Клостерман вполне сможет сказать: Фонвизин получил отставку "на лестных для него условиях".
Находившемуся членом в главном почтовых дел правлении статскому советнику Денису Фон-Визину, уволенному по его прошению, от всех дел, повелеваем производить по смерть от почтовых доходов половинное его жалованье с прибавочным окладом, пожалованным от нас ему в 1 день июня 1779 г.
В Санкт Петербурге
Марта 10 дня 1782 г."
Если перевести это на рубли, условия действительно довольно лестные - 3000 в год.
"Недоросля". Ибо пока происходило все вышеописанное, он успел сочинить обессмертившую его комедию.