ПЕСНЬ СЕДЬМАЯ
Когда Египет, оставленный рекою, его удобряющею, питаем был руками Иосифа, тогда, подобно быстрому источнику, который, удержан став оплотом, в другую страну устремляется, - глад за пределы сего государства распространялся. Уже ангел, посланный в мир с сею казнию, прибыл на брег Чермного моря: неплодие достигает даже до сих брегов; океан стремление оного не остановляет. Ангел, прешед море, касается плодоносным полям аравийским; почти единым ударом разит он небеса и землю; скрываются облака или становятся неплодны, и земля свое теряет плодородие; внезапу гибнут обильные аравийские произведения; удивленное море не приемлет более обыкновенныя дани аромат, которые волны его покрывали и кои, оживляя путешествующего, привлекали забывати свое отечество.
Ангел продолжает свое страшное течение, и, преходя путь, превечным ему повеленный, приходит он во страну Ханаанскую, в дом Иакова. Узрев сие жилище, где почитаем был творец всея природы, он остановляется и желает быть ходатаем оного; входит он невидимо в сень сего старца и зрит его, проливающа слезы; сколь ни был он подвигнут там на жалость, но, невзирая на сие, принужден он был повиноватися велению, которое он проникнуть не может. Тогда семена, вверенные земле, умирают в ее недрах, питательные соки, как бы иссохшие источники, уже более на травы и на верхи древес не исходят.
Сень Иаковля обнажается своего листвия: не цветы в ней увядают, ибо оными давно более она не украшалася. Возле ее мертвеет сень, воздвигнутая Иосифом и в которой ныне Селима обитала. Весь дом сей равное сему представляет зрелище.
Иаков, который, лишася возлюбленного сына, исходил редко из своего жилища, исторгнут был из оного сим несчастным случаем. Ведомый Селимою и Вениамином, трепещущими стопами шествует он во своя хижины; согбенную главу свою подъемлет, и очи его смятенно озирают сии плачевные виды. По долговременном молчании: «Сень Авраамля! — рек он. — Наконец прежнее твое сияние затмевается... Сень погибшего сына! ты кажешься с нашею печалию согласна, и я зрю последние твои листвия упадающи... А ты, алтарь священный! с того времени, как тебя воздвигнул Авраам, се в первый раз не примешь ты начатков плодов земных... Мог ли я чаяти того, что должен я еще другие оплакивати бедствия и что с новою скорбию сниду я во гроб? Так мало для меня лишение дражайшего мне сына: надлежит мне еще, умирая, видети погибающих всех моих ближних!..» Потом, устремя на Селиму и Вениамина нежные очи: «А вы,— рек он,— дщерь моя! сын мой! вы, утешая стенящую старость мою, вы, которым должно сомкнуть очи мои...» Скорбь препятствует ему продолжати свое слово.
Селима объемлет его, слезами омывая. «Дражайший отче мой! — рекла она. — Если купно снидем мы во гроб, то сим исполнится мое первое желание. Каждый день прошу я у небес прекратити жизнь мою во единый час с твоею. Приобыкшая слезы мои соединять с твоими, каждую минуту буду я искати тебя в сени твоей, и, не нашед тебя тамо, сердце мое может ли пренести толикия скорби, и довольно ль будет слез моих к оплакиванию отца и возлюбленного? Что может быть приятнее для нас, как мыслити о том, что будем мы соединены с тою непорочною душою, о которой мы страждем непрестанно, что примет она участие в первом восторге нашея радости, быв толь долгое время свидетельницею скорби нашея!» Сии слова, произнесенные жалостным гласом, смягчают Вениамина и приносят некое утешение Иакову.
Между тем, другие его дети, собравшися вне дома, обращают очи на плачевные свои жилища и на поля опустошенные, потом друг на друга взирают они с ужасом, ни единого не произнося слова. Свирепее и бледнее всех своих братий, Симеон не устремляет очей своих ни на дом свой, ни на поля; погруженный во мрачное уныние, потупил он к земле грозное око свое. «Раскаяние, терзающее меня день и ночь, — вдруг возопил он, — так ты малое еще мне наказание! Се предстоит жесточайшее; нет в том уже сомнения, сынове Иаковли, я един обращаю казнь сию на главы ваши! Я привел вас на злодеяние, я един продал брата моего, без меня бы дружество, веселие и изобилие обитало в нашем доме. Если б я един терпел казнь сию, не приносил бы я тогда ни единыя о сем жалобы; но сие мстительное небо, коего тщетно умоляю я поразити громом меня единого, хощет скорбь мою увеличити, хощет, чтобы я совершил погибель отца моего, вашу, Селимы и всех моих ближних; я должен видети всех своих мертвых и смерти их виною себя признавати; я рожден на разрушение потомства Авраамова до самого его корени; тщетно бог обещал ему многочисленное племя: я осквернил его собою, оно должно быти истребленно... Свершилось все теперь, вам более меня не можно удержати, иду открыти все Иакову, хощу, чтоб он наказал меня, чтоб он умертвил меня, чтоб избавил вдруг свой дом от братоубийцы и от всех бед, привлекаемых туда моим злодеянием». Рек он и, нося на челе своем знаки отчаяния, устремился бежати от своих братий.
«Постой, — возопил Рувим, — постой, или мы сами последуем за тобою и скажем то Иакову, что все его виновны детц. Несчастный, ты, себе желая смерти, умерщвляешь своего родителя!»
Симеон трепещет, остановляется, и все они входят печально в дом свой. Издалека зрят они почтенного старца, возлежащего на персях Вениамина и Селимы, зрят слезы, из очей его лиющиеся. «Не пойдем далее, — рек Неффалим, рыдая. — Блаженна Селима, блажен Вениамин! вы с ним купно слезы проливати можете». Все они стали неподвижны. Симеон ужасается: как убийца, узревший жертву, пораженную им слабым ударом, ощущает трепетание сердца своего, хладный пот его орошает, тако шествует он упасти к ногам Иакова и сложити с себя страшное бремя своего злодеяния; но вдруг, как бы жестоким вихрем отреенный, от ужаса вспять обращается.
В самое то время повсюду распространялся слух о мудрости Иосифа. Между небом и землею летает ангел, возвещающий людские добродетели. Когда ложная слава служит гордыне и честолюбию, тогда он простые токмо и смиренные добродетели дает познавати; единая истина исходит из уст его, достигает до небес и, невзирая на роптание смертных, слышится иногда и на земле. Чаще всего направляет он полет свой далеко от больших градов и летает над бедными пастырскими хижинами. Ныне у врат неизмеримого града почерпает он повествования, достойные внимания земли и небес. От мемфийских башен возвышается он, с единого круга на другий, даже до престола божия, и повсюду возвещает премудрость, которою Иосиф от глада Египет избавляет; в сих бесчисленных кругах, текущих разными путями, раздается вдруг имя Иосифово; небесные умы остановляют свое пение и внимают сей важной песни, посвященной добродетели. Оттуда ангел снисходит быстрым полетом до дому Иаковля. Тамо возвещает он премудрость египетского правителя, кротость его, порядок и изобилие, сохраняемое им в сем государстве, и чувствительность его к несчастным и бедным поселянам.
Сим повествованием Иаков возмутился. «Таково, — рек он, — таково было душевное свойство моего несчастного сына. О Селима! и я такожде хощу тебя утешити. Блажен сын мой, не могущий зрети угрожающего нам бедствия; чувствительная душа его не могла бы пренести толикого удара, и он бы всегда исторжен был из объятий отца своего».
Но повествование ангела вселяет смятение и ужас в сердцах сынов Иаковлих: кажется, что толиких добродетелей описание обличало их жестокость. «Сей муж, — рек Симеон сам в себе, — сей муж странным помогает, а я брата моего принес на жертву!»
Между тем, Иаков призывает к себе всех своих сынов. Они убегали всегда от лица его, и каждый раз, когда он собирал их, страшилися они обрести его сведуща о их злодеянии; ныне, почитая себя виною сея казни, ужасались они и паче присутствия своего родителя. Трепеща, входят они в сень его; старец на них взирает, а они потупляют свои очи. «Вы зрите, — рек он им, — какое бедствие объемлет всю сию страну. Скорбь, паче старости, ведет меня ко гробу, и я не хотел бы продолжити еще несчастную жизнь мою; лишася сына моего, потерял я то, что мне жизни драгоценнее. Но Селима живет еще; Вениамин, подобие сына, о коем я рыдаю, Вениамин видит еще свет, и вы, дети мои, вы мне также драгоценны. Египет хотя гладом и опустошен, но житом изобилует, и он сими сокровищами должен премудрости своего правителя; падите к ногам его, принесите ему сие злато; он, вещают, милосерд к поселянам и несчастным, молите его о милости к дому нашему. Если б я не удерживаем был старостью и если б не хотел я оплакати сына моего на место его рождения, я сам пошел бы во Египет; не знаю, что привлекает меня любити сего мужа, о коем слава гласит по всей земле. Насладитесь удовольствием видети его, взирайте на его добродетели: да несколько смягчит сердца ваши его кротость и чувствительность. Уже давно приношу я жалобу на ваше жестокосердие: вы оставляете скорбети отца своего; хотя и видел я вас проливающих слезы, но кажется мне, что вы еще не довольно оплакиваете Иосифа и что не угодно вам беседовати о брате вашем. Идите и не единое спасение от глада с собою принесите: принесите вы с собою добродетель; по возвращении своем возвестите о сем премудром муже. Но чтоб не лишился я всех моих сынов, Вениамин останется со мною». Рек он, и Симеон радуется тайно, обретая случай отвратити бедствие, которого вину на себя возлагает.
Иосиф продолжал, между тем, надзирати Египет; он простирал такожде изобилие и в соседственные земли. Увы! когда питает он чуждые народы, не ведает тогда, что сродники его глад и смерть видят пред очами!
Фараон, уведав о порядке, с коим жито раздаваемо было, истинное удовольствие вкушает; он призывает к себе Иосифа и, удаляя от лица своего всех своих вельможей, изображает ему благодарность свою сими словами: «Добродетельный помощник мой в правлении, достойный разделяти со мною скиптр мой! Чем воздам тебе за твои услуги? Воздвигну ли кумиры тебе и пирамиды? Но ты таковую почесть презираешь, которая, гордыне воздаваема, не может быти тебя достойна; ты предпочитаешь зрети образ свой во всех сердцах живущий, и дела твои суть выше и тверже всех великолепнейших зданий. Зиждитель единыя части сего государства, ты стал избавителем целого Египта, и самые будущие роды тобою жити будут: ты даешь им жизнь, питая их отцов. Умножи свои благодеяния; не возмогши ничем тебе воздати за содеянное тобою, даю я тебе достойное воздаяние, отверзая новый тебе путь быти полезным моему государству. Глад не единое есть бедство, его опустошающее; язва, древнейшая и паче всего распространившаяся, усугубляет вседневно свои лютости: сия язва есть суеверие. Добродетели твои извлекли меня из заблуждения; ты дал мне познати господа миру; не возможешь ли ты просветить и народ мой? Стыжуся управляти смертными, весьма мало отличающимися от животных, пред коими они повергаются; хощу быти царем человеков. Затворим языческие храмы, коими земля отягощается; да сокроются ложные боги от твоего гласа, и когда единый бог царствует вселенною, да будет и у смертных единое ему служение».
Иосиф, по некоем молчании, воздыхает. «Колико желал бы я того, — рек он, — чтоб не одни бессловесные твари воздавали свидетельство существу всевышнему и чтоб род человеческий обожал его общим гласом! Коль приятно бы мне было разделяти с ним преимущество, коим пользуются ближние мои, преимущество лестное, но вкупе и прискорбное чувствительному сердцу! Тогда люди, признавая единого отца и не разделяемы различными богослужениями, были бы все братия. О, коль приятно то согласие, которое основано на естественной склонности! Но сие блаженное время еще не наступило, и намерение твое обрело бы великие препятствия. Дружество, общие несчастия и всегдашнее обхождение помогли мне вселити свет в сердца пастырей, бывших со мною в рабстве, но просветить народ, погруженный в бездну суеверия, есть дело несказанно тягчайшее: можно отвратить течение источника, но быстрая река и наводнением увеличенная не хощет оставити глубокие пределы, собою изрытые. Египет есть отец суеверия и тем паче в оное повергается; он утверждается в своих заблуждениях, сообщая оные всем народам. Я привожу на память тот самый день, в который странник некий, без злого намерения убив крокодила, не мог от разъяренного народа спастися ни моею, ниже твоею властию; невзирая на стражей твоих, предан был он смерти. Во всем пространстве земли твоея не поклялись ли люди твои во время глада питатися паче кровлю человеческою, нежели плотию животных, ими обожаемых? Чего не должно ожидати, если всех богов мы от них похитим. Возмущение и война соединилися бы с гладом и ужас бы оного усугубили. Алтари, воздвигнутые существу всевышнему, обагрилися бы человеческою кровию. Нет, не принудим людей к богослужению, которому из сердец исходити подобает, и будем подражати естеству, возвещающему господа кротким и уверяющим гласом. Не мни, чтоб отрицался я помощи намерениям, кои давно уже я сам предприимал, но толь закорененному суеверию медленное потребно врачевание; очистим древо, но не истребим его. Сам господь не восхотел первее призывати к познанию своему людей, кроме моих праотцов. Следуя его примеру, призовем мы добродетельнейших смертных к нашему служению, а дабы не возмутить тщетно народы, то да будет служение сие покровенно некиим таинством. Да содержит Египет, бывший до сего времени убежищем суеверия, да содержит в себе дражайшие семена правыя веры, и когда народ ложных от него богов требовати будет, тогда да придут мудрые от всех стран познати в наших таинствах существо всевышнее, до того времени, когда, исправившися, род человеческий объимет сие познание и утвердит оное навеки». Рек он и, похваленный царем, исполняет немедля свое предприятие.
Тогда воздвигнут был в Мемфисе храм, который величеством своим затмевал все египетские капища и, назначенный идолопоклонству, не был еще оным осквернен; Иосиф исторгает сей храм от злочестия и превечному оный посвящает. Он избирает малое число мужей добродетельных для сего служения. Потом, призвав Итобала: «Мой друг! — рек он ему. — Ты не рожден в неволе, изыди из сего состояния. Я не предлагаю тебе величества, не вручаю меча, коим храбрость твоя вооружалась; спокойное ныне твое отечество не призывает тебя к битвам, и война Египта не смущает; наслаждайся блаженством, не проливая крови. Первому тебе открыл я творца всея природы; тобою я хощу народы просветити. Буди начальником над теми, коих избрал я к богослужению, приличному человеку; сразися с пороком и ложным предрассуждением, постави царство добродетели. Друг достойный! изливай повсюду чувствительность сердца твоего, председи священному дружеству, соединяющему сие новое сообщество мужей просвещенных и непорочных. Не к бесплодному познанию будешь ты людей призывати, учи их правоте и благодеянию; да вожди рода человеческого не заблуждают с ними во мраке; соделывай царей, мудрых законодателей. Иди, Пентефрий для меня дал тебе свободу; а я, сняв оковы с того, который, шествуя сам на смерть, хотел извести меня из темницы, удовлетворил и дружеству и благодарности». Произнеся слова сии, сердце его смягчается, восхищенный Итобал упадает к ногам Иосифа, который восставляет его и объемлет.
Провождаемый теми непорочными мужи, над коими начальствовал, идет Итобал от объятия Иосифа во храм, посвященный творцу всея твари. Царь первый туда шествует и, вступая в число людей, хранящих сие таинство, просвещается. Сему примеру подражает
Пентефрий. Уже храм сей ожидает к себе мудрых от всех концов вселенныя. Орфей! песни твои станут в нем священнее. Ликург! Пифагор! вы почерпнете добродетель из сего божественного кладезя. Из недр сего жилища, о чудный Сократ! достигнет до тебя преходящее от единого философа к другому познание о боге, которое вселит в душу твою ту непоколебимую твердость, коею возвышен будеши над врагами своими, имущими принести тебя на жертву!
Иосиф, не довольствуясь единым исполнением сего предприятия, хощет еще и того, чтоб пирамиды, посвящаемые прежде гордыне и ложным таинствам, имели на себе почтенные знаки нового служения. Сим придает он более величества древним оным зданиям. Мудрые, на них взирающие, не единому чудному искусству дивятся. Сии гробницы вещают им о боге и бессмертии; они суть книги их, после той, которую им природа предлагает. Тако Иосиф, питая народы, их просвещает.
Посреди сего дела искал он иногда уединения, размышляти во оном о своих возлюбленных. Сие едино прерывало токмо важные его упражнения. Время быстро пролетало, а он не мог еще исполнити главнейшего своего желания, как во единый день, когда воображение его, паче всех дней, представляло ему ближних его, возвещают ему о прибытии чужестранцев, желающих от него купити пищи. Они немедленно ему представляются, в чертоги его входят и, повергнув себя к ногам его, преклоняют чело свое к земле; старший из них простирает свое слово: «Не остави, — рек он, — не остави погибнути людей несчастных, кои, быв некогда в изобилии, ныне гладом истаивают. Мы пришельцы, и хотя приносим к тебе злато, но не имеем права наслаждатися плодом твоего старания; слава возвестила в дому нашем твои добродетели, и мы не устрашаемся призвати на помощь нашу защитника несчастных».
его смущение, Иосиф познает Симеона невольный страх его объемлет; в самое то время зрит он Неффалима, Рувима и прочих своих братий. Он становится неподвижным от удивления. Первое его чувствование было простити вину их; он отверзает им свои объятия, и уста его готовы уже были нарещи имена их, но, хотя ведати таинство сердец их, укрощает он с трудом сии движения. Он озирает своих братий, как бы стремяся проникнути во внутренность их душ; очи его, встретясь с Неффалимом, исполняются слезами, и он тщетно ищет в них Вениамина. Между тем, они, устрашася его взоров и объятые смущением, кое преступники, зря непорочность, ощущают, не смеют они возвести на него очей своих и ожидают того, чтоб он прервал молчание. «Жив ли ваш родитель?» — рек он им смущенным гласом. «Жив», — ответствует Рувим. Иосиф возводит к небесам очи, омоченные слезами благодарности. «Так вы все его оставили? — продолжает он. — Кто помощник его старости?» Произнося сии слова, едва мог он сокрыти свое смятение. «Селима, которую он чтит своею дщерию, — рек Рувим, — и Вениамин, юнейший сын его, вспомоществуют ему бремя старости носити».
Тогда Иосиф, не возмогши удержати смятенные чувствования сердца своего, исходит вон от них, и слезы его рекою лиются из очей его. «Они живы! — возопил он. — Они все еще живы... а я медлю их видеть! Пойду отселе, отвращу от них глад; они ближние мои, они должны быти мне драгоценнее чуждого народа...» Он устремился идти и вдруг остановляется.
«Но что! — рек он. — Или чужд мне сей народ? Или не мне препоручил бог блюсти его? Могу ли я отыти от него без вышнего веления, и оставлю ль я дело мое не совершенно?.. Так и счастие мое с скорбию смешенно!.. Но я должен повиноватися воле того, кто подал мне толикие знаки своея благости: отселе могу я лучше отвратити казнь, погубляющую дом родительский. По крайней мере могу я усладить таковое жертвоприношение. Селима! необходимо надлежит тебе быть неразлучною с тем, который тебя чтит утешением и радостию своею; буди ему вместо меня до того времени, как прииду я разделити с тобою сие приятное упражнение; но ты, Вениамин, прииди в мои объятия, прииди облегчить мне последние дни толь несчастного изгнания».
Он отирает слезы свои и идет к сыновом Иаковлим, кои, ожидая его с нетерпеливостию, страшились слышати моление свое отверженно. «Я даю вам жито, — рек он им, — спешите изыти отселе, спешите на помощь к своему родителю... и Селиме... Колико желал бы я видети Иакова!.. Мне знаем сей старец непорочный... По крайней мере желаю я зрети всех его сынов. Я хощу оставить здесь единого из вас, пока приведете вы ко мне Вениамина... Не имеете ли вы еще другого брата?..» В то время устремил он на них взор свой.
Возмущенные сим вопросом, безгласны они стали; Симеон бледнеет, воздыхает Неффалим, кажется им всем, что сей великий муж проницает во глубину сердец их. «Нас было дванадесять братий, — рек Рувим, запинаяся, — но мы не ведаем, что с одним из нас приключилось».
Между тем, взирали они друг на друга, желая вопросити един другого, кому в земле чуждой остатися должно. Тогда Симеон тихим гласом им вещает: «Небеса не престают гнати нас, — рек он, — вы знаете, кто виновнее всех. Идите, возвратитесь в дом Иакова, я остаюся здесь; все места для меня равны, повсюду сердце мое терзаемо раскаянием будет». Рек он; объемлют братия его и обещают ему немедля изыти для избавления его от плену.
Видя раскаяние Симеона и расставание его с братиями, едва не открыл Иосиф того чувствования, которое в душе его было заключенно; уже очи его слез полны были; но ангел Египта, который такожде был ходатай Иосифов, восхотев велением превечного наказати Симеона, продолжити терзание совести вероломных его братий и сотворити суд с гонимою добродетелию, взял за руку Иосифа и отвел его от братий. Они шествуют в свой путь, Симеон, печален и уныл, един остается.
своих, почто не устремился он в их объятия. «Жестокосердый!— возопил он. - Ты мщением пылаешь!» Он хощет видети хотя Симеона и шествует в то место, где его оставил, но тамо его не обретает и не ведает того, что ангел Египта повел его во храм, посвященный творцу всея природы, во храм, служащий пристанищем и гонимой добродетели и злодеям, пришедшим в раскаяние.
По некиих днях, седящий пред сению своею Иаков с Вениамином и Селимою зрит прибывших сынов своих; они сходят с верблюдов и полагают у ног старца вретища свои, наполненные житом. Он стретает детей своих с горячностию, но, обняв их, обращает окрест себя смущенные очи, «Где Симеон? - рек он. — Я не зрю его».
«Не смущайся, - ответствует Рувим, — достойно хвалят правителя египетского: когда устрашало нас его величество, тогда снисхождение его ободряло дух наш. Он жалостлив к несчастным, и ему любезна добродетель. Мы зрели его при имени твоем смягченна и проливающа слезы о бедствии твоем; ты знаем от него; он вопрошал о всем том, что тебе любезно, и казалось нам, что он чтит тебя и любит. Хощу, рек он, видети всех сынов Иаковлих. Вся строгость его к нам состояла токмо в том, что оставил он у себя Симеона, доколе не приведем к нему Вениамина...»
Сии слова поразили Иакова. «Жестокосердые! — прерывает он. — Так вы стремитесь похитить от меня всех моих детей. Я лишился Иосифа; поднесь сердце мое о нем терзается; не вижу более Симеона, и вы мыслите исторгнути из рук моих Вениамина! Нет, не ласкайте себя, чтоб я его вам предал». В то же время держал он его в своих объятиях.
Сынове Иаковли возмутились и умолкли. Рувим наконец простер слово свое. «Чего страшишься? — рек он. —
«Но привел ли ты ко мне Иосифа? - рек разгневанный Иаков. — Или нет во Египте ни лесов, ни зверей лютых? И думаешь ли ты, что кровь внуков моих утешит меня о гибели детей моих?» Рувим ему не смеет отвещати.
Они отверзают в молчании вретища, исполненные житом, и первое всего видят в них злато свое, врученное Иосифу; они пораженны стали удивлением. Но старец, в глубокое уныние погруженный и размышляющий еще об опасности, которой подвержен будет Вениамин в отшествии своем, взирает на злато сие без удивления.
До того времени, как было у них жито, не помышлял Иаков послати сынов своих паки в Египет; он сожалел о Симеоне, но не мог с Вениамином разлучитися. Как птица, сохраняя птенцы своя, раздает им щедро пищу, которой она лишается сама, тако сей чадолюбивый отец, не отвергая ни в чем желания детей своих, претерпевал сам часто нужду, дабы сим несчастным отшествием помедлити. Между тем, глад продолжал опустошати землю, жито уменьшалось, и уныние со ужасом вселилось в дом Иакова. Сыны его, предприяв погибнути не принося жалобы, не терзали его воплем своим, но жены их и дети скитались окрест сени его, и молчание их довольно погибель их изображало. Старец считает наконец число дней, в кои может он еще питати своих ближних, и устрашается, видя, что в скором времени возлюбленная его Селима, сын, коего он страшится потеряти, и все дети его снидут купно во гроб; если медлити еще, то не будет уже времени идти во Египет, искати помощи от глада; он ужасается от сей мысли. Потом вопрошает он себя, сын ли ему Симеон, воспоминает то время, когда зрел его, лиющего слезы об Иосифе, которого он прежде ненавидел. Тотчас исходит он из сени, исходит _из нее един и идет искати сынов своих, удивленных его видом: трепещущие руки его несли злато, виноград, мед и мирты; он старается удержать слезы свои. «Идите, — рек он им, — идите к мужу тому, который детей у отцов похищает; невзирая на нашу нищету, принесите ему сии произрощения, наилучшие в стране нашей; принесите ему сугубое количество злата, которое он отвергнул; да оставит он у себя злато мое и возвратит мне детей моих! Наконец... если то необходимо... возьмите брата своего и идите. Поведайте сему сильному мужу о моем несчастном состоянии, скажите вы ему, что я лишился сына, о коем вседневно слезы проливаю, что время не могло исцелити раны сея, что новым ядом исполнил он ее, удержав Симеона, что я, лишась Вениамина, не могу пренести скорби моея; возвестите вы ему, что Вениамин, плод старости моея и единый оставшийся залог дражайшия моея супруги, имеет все черты лица погибшего сына моего и место его приял в сердце моем. Низринет ли он во гроб того, который, древностию лет отягченный, благословлял его издалека, любил о нем беседовати и благодарил небо за такового покровителя Египту и ближним его? Если ожидание мое тщетно будет, скажите вы ему, что, невзирая на старость мою, я сам, я сам пойду искати Вениамина, что узрит он слезы несчастного отца и что, если он неумолим пребудет, узрит мертва меня у ног своих лежаща... Рувим! ты приносил мне клятву, воспомяни о ней, тебе вручаю я брата твоего; удали от него и самый вид опасности; да будет он посреде вас священным залогом, о коем вам мне должно отвещати; окружите все его и ему защитниками будьте; когда станете вы преходить леса, преклоняйте слух ваш и обращайте очи повсюду, дабы возможно было избавити его от лютых зверей и не подвергнути его судьбине Иосифовой. Я не возобновляю вам прежние мои жалобы, но ныне ничем себя оправдать не можете; вы не скажете мне того, что были от него вы удаленны, что вы не слыхали его воплю, что я не поручил его вашему попечению: я вам его вверил, и если не возвратите вы его моим объятиям, то клянуся небом не прикасатися житу, которое будет ценою его крови... Идите; да бог мой и бог отцов моих поможет вам обрести милость пред лицем мужа сего и да отвратит от вас всякую опасность! Между тем, я останусь один и буду помышлять, что лишился я всех моих сынов!» Сие ему вещающу, слез своих сдержати он не может.
«Я обещаю тебе, — рек Рувим возмущенный, — обещаю брата моего привести в твои объятия; если сего не исполню, то чти меня его убийцею и накажи меня своим проклятием». Все они равную приносят ему клятву.
его за руку, тихо в сень свою входит. Тамо возвещает ему о приуготовлении его к отшествию. При сих словах источник слезный лиется из очей Селимы. «Увы! — рекла она. — Вы хощете меня лишить Вениамина! Вениамин! брат мой! истинное подобие супруга, о коем я рыдаю! Я размышляла иногда, что, если я прежде Иакова умру, Вениамин будет помощник его старости; если Иаков предъидет мне во гроб, то мне останется хотя Вениамин. Хощете ли вы лишити нас взаимного помощника нашего?» В самое то время взоры ее привлекали Вениамина с молением ее соединитися.
Но он, отерши слезы, непрестанно из очей его лиющиеся, и взяв за руки старца и Селиму: «Коль несносно мне разлучитися с вами! — рек он. — Но когда юный Исаак, един будучи у Авраама, возлег на жертвеннике кротко, то есть ли какое еще бедствие, коему бы я с радостию себя не подвергнул для избавления вашего от глада? Я объиму колена сего славного мужа и молити его буду, чтоб позволил он мне с вами оплакивать смерть моего брата, и надеюсь обрести благодать пред лицом его».
«Сын мой возлюбленный!— возопил Иаков. — Надежда во мне обновляется: ангел спас Исаака. Ангел господень направит такожде стопы Вениамина». Рек он, но Селима еще слезы проливала.
Наставшу дню отшествия Иаков берет Вениамина из рук отчаянной Селимы; он орошает слезами сына своего, возводит на небо очи свои и призывает бога отцов своих; все умолкают, и рыдание прерывается; потом вручает он отрока своего Рувиму. Вениамин в слезах, подав единую руку старейшему из братий, а другую Неффалиму, выходит из сени. Все сыны Иаковли окружают его при очах огорченного старца; они удаляются. Иаков и Селима последуют за ним очами и препоручают еще Рувиму сей залог драгоценный. В сию минуту печальное воспоминание представляет им тот лютейший час, в который зрели они удаляющегося Иосифа; они изображают взором сие чувствование, и слезы их с большим стремлением лиются.
Между тем, Иосиф с нетерпением ожидал своих братий. Как по страшной буре наслаждающийся блаженной тишиною пловец ощущает с веселием дыхание ветров, несущих его к отечеству, усматривает наконец башни того града, где родился, и, трепеща от радости, узрев дражайшую свою супругу, пришедшую на брег его прияти, простирает к ней руки своя, но вдруг страшный треск, исшедши из глубины океана, поражает слух его, день в единую минуту в нощь пременяется, вихри, раздирая воздух, обновляют бурю, корабль далеко от пристани отревается, и башни сокрываются купно со брегом и нежною супругою, — тако Иосиф зрит удаляющуюся минуту своего блаженства и чает иногда быти с своими разлучен навеки. Во смятении души своей шествует он в поле и громким гласом созывает он свою братию. Смущаяся паче судьбою Симеона, страшится отчаяния, в которое он повержен быти казался; возвестили ему, что он не соединился с сынами Иакова; вопрошает себя, кто отвещати им будет, когда придут они свое обещание исполнить. «Несчастный! — возопил он. — Неужели и ты у отца похитил сына!»
равны величеству зол твоих...» Удивленный Иосиф словам его внимает.
тем обыкновенно; изумлен и трепетен, не может он возвестити нам, кто привел его в сие священное жилище; он оставлен в чертогах, назначенных для тех, кои должны от тяжких грехов очищатися; по некиих днях вопросил я его, он нарек имя свое: он брат твой Симеон...»
«О, весть приятная! — прерывает Иосиф. — Мой друг! не знаешь ты, коль сильного смущения меня ты избавляешь; иди, направи стопы моя, да объиму несчастного Симеона...»
«Постой, — отвещает Итобал, — и чти устав, самим преданный тобою. Ты ведаешь, что преступник, к нам пришедши, равно как и всякий, желающий в наше внити таинство, осужден бывает на долговременное уединение и молчание. Симеон поведал мне о всех своих злодеяниях, они привели меня во ужас; он терзается отчаянием, но надлежит, чтоб, раздраживши добродетель и священнейшие природы узы, исторгнут был на некое время от сообщества людей; когда станет он тебя более достоин, я приведу его к тебе; друг твой возвратит тебе твоего брата. Но я требую того, чтоб ты и тогда открыл себя не вдруг: ты знаешь злобу победити; я испрашиваю у тебя большия жертвы; удержи нежность свою и принуди сердце свое вселити страх в души братий твоих: сие последнее им будет наказание; необходимо быти тому должно, чтоб глас раскаяния сильнее поразил Симеона и чтоб ты сам был оному свидетель; надлежит, чтоб все сынове Иаковли добродетельми своими стали некогда утешением его старости». Иосиф соглашается неволею с намерением Итобала и препоручает ему облегчити несчастную судьбину Симеона.
Часы и дни в бездну веков погружаются. Наконец возвещают Иосифу о прибытии чужестранцев, кои, покрыты еще потом и пылию, хотят его видети. Он повелевает их к себе ввести в ту же самую минуту. Они входят с принесенными дарами. Узрев Иосиф свою братию, восхищается веселием; нежные очи его устремляются на Вениамина, который прежде взирает на него робкими очами, а потом в приятном восторге.
«Они живы, — отвещает Рувим, — и отец мой посылает к тебе с сими дарами сугубое количество злата, прежде нами к тебе принесенного; мы не ведаем того, каким случаем оно на верху наших вретищ обретено; возврати нам Симеона: мы исполнили веление твое, мы привели к тебе юнейшего сына Иаковля». В то же время предложили они ему и дары своя.
Иосиф, устремя очи свои неподвижно на Вениамина: «Чадо, — рек он нежным гласом, — бог да будет милосерд тебе!» И вышел от них сокрыти слезы своя. Вениамин возмущается и вопрошает себя, почто он более нежности, нежели страха ощущает.
Но Иосиф единого из служителей своих к себе призывает: «Поди, — рек он ему, — спеши ко Итобалу, скажи ему, чтоб он жертвовал мне несколькими днями и не удерживал более известного мне странника, что пришли его братия, что они ожидают его... что я, равно с ними, желаю его видети, наконец, скажи ему, что если он не придет ко мне на помощь, то невозможно мне будет соблюсти устав, от него предложенный».
Изрекши сие веление, входит он к братиям своим, и скоро Итобал приводит Симеона, который стремится в объятия сынов Иаковлих. Иосиф, свидетель их восторга, хощет и оном участии прияти; сей был первый раз, в который ощутил он некую зависть к своим братиям; но взоры Итобала его остановляют и не позволяют ему еще себя явити.
рачением. «Ах, почто, — рек он, — не можем мы разгнати страх Иакова и Селимы и возвестити им о благости правителя Египта!»
При сих дражайших именах, произнесенных устами Вениамина, смущается дух Иосифов. Итобал берет его за руку и приемлет участие в тех чувствованиях, которые он укрощает. Они внимали их беседе, и, взирая на них тщательно, остановляли они очи свои с веселием на младом Вениамине, который един, в сонме их, изъявлял радость, приятную невинности спутницу.
Наступает нощь, и с первыми лучами Авроры сынове Иаковли, желая прекратить страх отца своего, готовы были к отшествию. Иосиф, по совету Итобалову, дает тайное служителям своим повеление. Вениамин, разлучаясь с ним, не мог удержати слез своих, и если б не остановляем был почтением, то устремился бы он в его объятия.
Сынове Иаковли удалялися от Мемфиса и приближались к полю, беседуя о благосклонном принятии правителя Египта и о веселии, которое отец их ощутит, узрев Вениамина и всех своих сынов; вдруг Симеон остановляется. «Нет, — рек он им, отчаянным взирая на них оком, — нет, я твердо предприял, я не последую за вами в дом Иакова. Влекомый как некиим умом небесным, шествовал я во храм священный, где царствует добродетель и где, поверите ль сему? гдо обрел я служение превечному. Я хотел отвергнуть от себя бремя моих преступлений, и я открыл им оные; я зрел их ужасом объятых; они вели меня в жилище отдаленное и осудили меня на уединение и молчание; тамо беспрепятственно одно раскаяние терзало сие злодейское сердце. Сии добродетельные мужи сжалились наконец о моей судьбине: вседневно приходили они ко мне утешати меня, но, вместо облегчения моего страдания, умножили они его, призвав меня к добродетели, и я чувствую, что мне дотоле еще терзатися должно, доколе не воздам возмездия за мое злодеяние.
Внемлите моему намерению: я хощу, скитаяся по всем странам, искати Иосифа. Может быть, он пребывает во Египте; но если я не обрящу его тамо, то пойду повсюду, где токмо обитают невольники; нет таких лесов, нет темных долин, где бы очи мои искати его не стали и где бы не призвал его глас мой. Если я буду имети счастие обрести его, устремлюся к нему, скажу ему: не бойся, не пришел я тебя умертвити, остави меня прияти место твое, избави себя от злодейского вида моего и спеши оживити томную жизнь отца своего. Идите от меня, возвестите Иакову, что нет более меня, что свободился он сына недостойного... не противьтесь моему желанию. Или хощете вы, чтоб вся жизнь моя текла в злодействе? И если б Иосиф очам Иакова явился, если б имели вы его в объятиях ваших, восскорбели ль вы тогда о Симеоне? Хотя и не могу я имети участие в сем радостном восторге, но в недрах самого рабства не приятно ли мне будет размышляти, что разгнал я мрачное облако, навлеченное мною на дом родительский, что небеса не взирают более гневным оком на жилище Авраамово, что я исторгнул от гроба отца моего, в который рука моя его повергла, что Селима не крушится более, слезы проливая?.. Но нет, я не могу быти толико счастлив, чтоб возмог я обрести Иосифа; конечно, погиб он в скорби и в тяжкой работе, уж нет его на свете, и раскаяние до смерти терзати меня долженствует; по крайней мере я исполню все то, что в моей состоит власти, для исправления моего преступления; по крайней мере стенания Иаковли не возмутят моей души, и не будет он пред очами имети проклятого убийцу сына своего; я удаляюся от алтаря священного, от почтенных гробниц, кои осквернил я моим присутствием. Несчастная юдоль дофаимская! к погибели моей ты без меня была; когда ни обращал я взор мой на холмы, тебя окружающие, всегда хладный пот орошал тело мое и казалось мне, что земля трепетала под ногами моими; о сынове Иаковли! приимите последние мои объятия; не проливайте слез; я изменил природе и братскому дружеству, недостоин я имети ни отца, ни братий. Может быть, скоро скончают небеса несчастное бытие мое; может быть, камень, обрушась на меня, сокроет от очей людских злодея и гробом мне послужит, иль, может быть, река, пожрав меня в своей пучине, помчит далеко от градов и сел и на брега необитаемые труп мой извергнет».
— рек он Симеону, — что я не злобствую на тебя с того часа, как узнал я твое раскаяние, но я зрю, что не можешь ты быти счастлив, не обретши Иосифа, и что ведаешь ты сам, коль далеко утекло с ним спокойство дому нашего. Я твоей не противлюсь добродетели. Иди, последуй сему великодушному чувствованию; если б не страшился я умножити отчаяние Иакова, я сам последовал бы за тобою. Да будет вождем твоим бог, вселивый в тебя мысль сию, и да приведет он тебя пред Иосифа! Но не мню, чтоб несчастный обременил тебя своими оковами: он погибнет паче сам в неволе. Спеши искупити его всем нашим златом, и сам приведи его в дом родительский с собою. Если же тщетно будет твое искание, приди посреде нас и не сотвори того, чтоб мы двух лишенны были братий».
Симеон приемлет злато, и когда все рыдали, он один объемлет их во мрачном молчании. Едва исторгнул он себя из их объятий и косными стопами от них удалялся, уже единый Иосифов служитель приходит к ним спешно. «Стой, — вопиял он Симеону, — и вы все стойте! Почто, злом платя за благое, взяли вы с собою чашу моего господина?»
При сих словах все они объяты стали удивлением, и слезы их тещи перестают. Рувим, приступя с негодованием: «Умертви из нас того, — рек он, — кто обретется чашу сию взявый». Тогда слагают они вретища, но едва отверзают Вениаминово, уже чаша сия всех взоры поражает. Они бледнеют, вопиют, ужасаяся, и одежду свою раздирают. Служитель Иосифов повелевает им следовать за собою к своему господину.
Пришед пред лицо его, повергаются они пред ним на землю; чела их касаются земле, орошенной их слезами. «Мы невинны, — вопияли они. — Но можно ль оправдаться... Конечно, казнит нас бог за другое злодеяние... Мы все твои рабы».
Иосиф, возмутяся, как нежный отец, принужденный наказати детей своих, хощет им себя явити, но, удержанный Итобалом, бывшим при оном: «Нет, — рек он им с притворною твердостию, — тот един останется рабом моим, у кого чаша стала обретенна, а вы возвратитесь с миром к отцу вашему».
залог своей любви, вещал он мне: «Поведай сему сильному мужу о моем несчастии, скажи ему, что я лишился сына, о коем вседневно слезы проливаю, сына, коему во всем подобен Вениамин, заступивший место его в сердце моем. Если он его похитит от меня, то, невзирая на бремя лет моих, сам пойду во Египет, и он узрит меня мертва у ног его лежаща». Ах! если б видел ты его страдание и скорбь, когда разлучался он с дражайшим своим сыном, если б зрел ты слезы неутешимыя Селимы, которая любит в нем супруга, о коем сокрушается, — ты не мог бы сопротивлятися сему жалостному зрелищу. Хощешь ли ты и нас лишити сего брата?.. Иль мало мы несчастны, Иосифа лишася?.. Варвары исторгли его от родительского дому... Зрит небо, коль истинно наше о нем сожаление, мы возвратили бы его Иакову ценою крови нашея... Может быть, он ныне раб... Должно ли единую судьбу имети с ним Вениамину? По сем вещать ли мне и о самом себе? Я отвещаю за сего толь возлюбленного ему сына; если не приведу я его в объятия старца, то проклятию его тогда подвергнусь. Я имею дражайшую мне супругу, имею детей, возрастающих к моему удовольствию, и стоящий при дверях гроба Иаков восхощет, чтоб рука старейшего сына его затворила его очи; но отторгни меня паче от моей супруги, от детей моих, отца, от всех моих ближних и удержи меня рабом наместо Вениамина; я не могу слышати проклятия Иаковля... Если ты отца имеешь, если ты знаешь узы братского дружества... Ты слезы проливаешь, и я зрю на челе твоем изображающееся кроткое человечество, составляющее души твоея свойство».
Рек он, и юный Вениамин простер к нему слово свое: «Нет, — вещает он Рувиму, — я не терплю того, чтоб ты мне жертвовал собою. Я невинен, но если небеса послали на единого меня сие бедствие, то я един оное и должен претерпети». Потом обращся ко Иосифу: «Я не требую совершенной вольности, — рек ему, — но отвергнешь ли ты моление мое? Ради старости отца моего, согласись ныне на мое отшествие; увы! печаль его скоро во гроб его повергнет! Я не умножу скорби его и не возвещу ему о судьбе моей; забыв сам себя, буду я оплакивати с ним брата, коего воспоминание толико мне любезно; но когда Иакова более не будет и когда орошу я гроб его слезами, то клянусь богом неба и земли, клянуся прийти к тебе и быти рабом твоим; без сомнения, прискорбно мне будет разлучитися с Селимою и братиями, но я и с тобою разлучался не без сожаления, и самая строгость твоя не могла истребити чувствования, меня к тебе влекущего». Он произнес сии слова, проливая слезы и с видом истинного чистосердечия.
Иосиф, пораженный толикою добродетелию, упрекает себя в оскорблении невинности; сия мысль терзает его сердце; он не может более сопротивлятися стремлению своему, влекущему его в объятия Вениамина, и уже притекал к нему, когда Симеон, восстав от земли, на коей он лежал распростертый, устремляется ко Иосифу; мрачные очи его слез не проливают, вид его жесточайшее изъявляет отчаяние, и он кажется влекомым фуриею ко престолу судии своего. «Се, — он вопиял, бия в перси свои, — се злодейское сердце, се варвар, продавший брата своего; почто другия искать жертвы? Я привел их в искушение, я навлек на них все бедствия, казни единого меня; свободи Иакова от сына, несущего ему бесславие; я изменил Иосифу, спасу Вениамина, пусть шествуют они, пусть я рабом останусь, если того могу быти достоин, когда Иосиф, самая добродетель, страждет во оковах».
Рек он, и более не мог Иосиф сопротивлятися сердцу своему; очи его встречаются со взором Итобала, который сим зрелищем смягчается; тогда, подобно источнику, ничем не держимому, лиются слезы его, и из глубины сердца своего восклицает он гласом, удивившим всех его братий; он устремляется в объятия Симеона и вопиет: «Я брат ваш Иосиф!» От сего слова все стали неподвижны: они возводят на него взор свой и, познав его, хотят радость свою изъявити, но внезапный страх пресекает их восхищение. Единый Вениамин радостный испускает глас. Симеон трепещет в объятиях Иосифа, отторгается из рук его, уклоняется от ласки, коей себя чтил он недостойным, и к ногам его упадает. Иосиф восставляет его. «Я брат ваш,- рек он им. — Рувим! Неффалим! и все вы, восстаните, приближитесь ко мне, я вам прощаю. Богу угодно было мое несчастие, да возмогу помощи Египту и дому родительскому; колико я блажен! Я вкушаю удовольствие спасти жизнь вашу!.. Симеон! почто не приемлешь ты свидетельства горячности моей? Един вид твоего раскаяния велел мне все уже забыти, не устрашися обняти брата своего».
приближаются и обоих братий окружают. Вениамин берет руку Иосифову и слезами своими ее орошает. Иосиф оставляет тогда Симеона и устремляется к юнейшему брату; долгое время держат они в объятиях друг друга, раскаяние не возмущало сии нежные их ласки. Наконец Иосиф объемлет всю свою братию, каждого своими орошает слезами; вдруг слышится и радостный крик и рыдание скорби, смешанные с приятным именем брата, кое всех уста единогласно повторяют.
своего чувствования не видят зрителей, их окружающих. Иногда глас раскаяния исходит из сердец, исполненных дружеством, и объятия их возмущает; Симеон биет в перси своя, и каждый из них упрекает себя в участии, которое приял во общем злодеянии. Но Иосиф взирает на них нежными очами. Уразумевают они язык его, прерывают свое раскаяние и слезы свои остановляют.