ПЕСНЬ ВТОРАЯ
«Я рожден не в рабском состоянии. Иаков, отец мой, есть изобилующий паче прочих пастырь страны Ханаанской, состояние здесь, конечно, презренное, ибо оное рабам оставляется, но в лоне добродетели и свободы, всегдашних своих спутниц, бывает оно блаженно и почтенно. Когда народы погружены были в идолопоклонство, тогда праотец мой наставляем был гласом самого бога; хотя был он простой токмо пастырь, но, подобная древу, покрывающему многие роды своею тению, святая добродетель его должна служить примером будущим векам. Сын его был сея добродетели наследник и предал оную отцу моему. Увы! должна ли она угаснуть с ним в том доме, который зрел ее рождающуюся!
Первые мои годы были соборищем дней благополучных. Я долго ожидаемый был плод приятного союза. Отец мой, достигая до старости, чтил меня драгоценным залогом нежнейшия любви, а братия моя, не смущаясь о том подозрением, изъявляли мне друг пред другом усердие свое. Иногда ходил я за ними в поле, где малое стадо овец они мне поручали; я играл с ними: младенческая рука моя украшала их цветами или гладила мягкое их руно. Прости мне повествование толь маловажных обстоятельств, кои напоминают мне дни моего счастия.
Они исчезли подобно весне, сокрывающейся со всеми прелестьми своими; цветы, один за другим рождающиеся, песни, завсегда в рощах переменяемые, благорастворенный воздух под чистым и светлым небом и приятное радование сердца, цветущего с оживленными цветами, — словом, все сие похищается быстрым часов течением до тех пор, когда человек до последнего из сих дней, стеная, достигает; тако мое разрушилось блаженство. Увы! кто бы мог помыслить, что оно непрочно? Слабый виноград единую токмо лозу обвивает, а я мог десять братии иметь в объятиях моих! Колико помощников юности моей! Любити друг друга казалось мне и легко и приятно, и дружество мое к ним возрастало с моими летами.
И можно ль было чаять?.. Они... братия моя приключили все мои несчастия; уста моя хотят умолкнути, и я желал бы преступления их сокрыти от тебя, но они весьма с повестию несчастной моей жизни сопряженны.
Главный источник моего счастия стал началом всего моего бедствия: горячность Иаковля ко мне возбудила зависть в моих братиях. Правда, что любовь его ко мне казалась сильнее, может быть, оттого, что зрел он во мне отрасль своея дражайшия супруги и приятный плод своея старости; иль, может быть, подобен древу, поспешающему произрасти новую ветвь свою, когда произращение старых ветвей еще неприметно. Отец мой особливо старался открыти рождающийся во мне разум: может статься, мнил он видети мою к себе любовь паче всех моих братий.
О, коль жестокою поражен был я скорбию, когда престали они таить свою ко мне злобу! Желая сокрыть слезы мои от Иакова, ходил я один плакати в рощу, бывшую прежде свидетельницею одних моих забав; не ведал я еще сего болезненного чувствия, вход радости в сердце затворяющего; назначенный судьбою проливать слез реки, удивлен я был первыми слезами, печалию извлеченными; вопрошал я сам себя, истинно ли то, что братия моя более меня уже не любят. «О отче мой! — возопил я. — Когда горячность твоя ко мне произвела такую злобу, то должно ль мне хотеть лишитися ее!»
Между тем, Иаков вверил мне пасти стадо свое. Сей день празднован был по обычаю. Отец мой возложил на главу мою венец от цветов и дал в руку мою посох, знак пастырского владычества. В то время обнял он меня и, проливая радостные слезы: «Благословлю тя, небо, — возопил он, — продолжившее жизнь мою до сего дня! Иосиф! ты более не младенец: уже добродетели, посеянные мною в сердце твоем, должны произвести прочные плоды. Ты не сотворишь себя недостойным моего рачения, и, может быть, небо подаст мне утешение видети дражайшие семена сии дающими плод, се единая награда, которой я желаю!» Таково было его моление.
Увенчанну сущу рукою отца моего, предшествующу моему стаду и ближними моими мне препровождаему, шел я при гласе лир и свирелей в пространную долину. Весь день сей посвящен был веселию: сами братия моя казалися не помнящими неправедныя злобы своея, и я ласкал себя видети возвратившиеся дни счастливого моего младенчества.
Пребывая с моими братиями, зрел я нерачение их о своих стадах, видел я непрестанно злочестивые их праздники, в коих не чтили они ни бога отцов своих, ни самих отцов своих, ни собственного своего родителя. Коликими ранами сердце мое было уязвленно! То, пася стада их, равно как мое, старался я исправити их нерачение. То в песнях моих прославлял я творца природы, добродетели предков моих, приятности сыновния любви и братского дружества; казалось мне, что желание мое подвигнути сердца их извлекало из моего сердца жалостнейший глас и слова паче всех уверяющие. То, наконец, со слезами просил я их не оскорбляти почтеннейшего старца. Но они и старание мое, и песни, и моления со гневом отвергали. «Иди от нас, — вещали они мне, — хвали Иакову свое тщание, воспой ему ту приятную песнь, которою пленил ты его сердце, ,и пусть слезы твои, его рукою отираемые, скажут ему о делах наших». Я отходил от них, и, вместо того чтоб слезы мои явити отцу моему, осушал я их веянием зефира, который не уносил с собою печали, дух мой возмущающей.
В сие время мать моя разрешилась от утробы вторым сыном, приключение, паче горести нежели радости исполненное и коего воспоминание, в самом несчастии моем, велит мне еще проливати слезы. Я чаю еще видети сию нежную матерь, держащую в слабых руках своих дражайшего младенца. «Забываю скорбь мою, — вещает она Иакову,— возлюбленный супруг! Ты меня не совсем еще лишаешься, я второго Иосифа даю тебе, се черты лица его...» Потом, обратив ко мне умирающее око: «А ты, дражайший сын, — рекла мне, — тебе даю я брата... любите друг друга...» По сих словах воззрела на меня с горячностию и затворила очи свои навеки. Возможно ли изобразить скорбь Иакова и скорбь души моея? Оба мы орошали слезами оледеневшее тело моей матери и рожденного младенца. Между тем, видел я с удовольствием возрастающего Вениамина (сие было имя его). Я благословлял небо о брате моем, с коим мог я вкусить приятность взаимного дружества.
Вещать ли мне о случае, не несьма внимания достойном (и возможно ли, увы! чтоб таковой сон послан был с небес?). Видел я среди подобной сей величественной нощи, видел я солнце, луну и единонадесять звезд, отторгающихся от небесного свода поклонитися мне. Братия моя чаяли предвидеть в сем сновидении предсказание своего будущего унижения и моего величества: тщетное мечтание! О звезды! вы сами свидетельницы ныне бесславию моея судьбины.
Изо всех братий моих Симеон и Рувим паче всех были ко мне злобны; я медлил описати их тебе, и если б мог я сокрыти дела их, не стал бы я и о свойстве их вещати. О, коль много жалею я Симеона! Сколь ни люты мне мои несчастия, но с его страданием равнятися не могут. Первые мои годы текли хотя в веселье, но он с самого рождения своего, кроме горести, другого чувствия не знает; удаленный от дражайших друзей моих, размышляю я о взаимной нашей горячности, и в бездне зол моих вкушаю я еще приятности любви; но дружество никогда смягчити не могло Симеона, никогда очи его не проливали тех радостных слез, кои сердце предпочитает смехам. Всегда мрачен, всегда скорбен, ищет он уединения; черные власы его умножают природную его бледность; в юности видны на челе его морщины; никогда не воспевал, никогда не брал он в руки свои лиру; взирал на цветы и на восход Авроры без сердечного веселия. Хотя он и не старший был из моих братий, но толикую имел в них силу, что все они чли его своим начальником. Рувим, старший из всех, ненавидел меня с большею хитростию.
Прости слезам моим, коих я сдержати не могу: я достигаю еще до единого случая, коим я навек должен был стать благополучным.
В тот самый день, когда торжествован был описанный мною праздник, и тот самый час, когда отец мой увенчал меня цветами, пришла в дом наш младая пастушка, именем Селима; лицо ее было покровенно, но стан ее и хождение привлекли на нее всех взоры. Она приступила ко Иакову. «Почтенный старец! — вещала она. — Неволею смущаю я твое веселие, ты видишь пред собою несчастную сироту, происшедшую от колена Нахорова, брата Авраамля. В пеленах сущи лишилась я своего родителя; ныне затворила я очи матери моей. Не столько ее веление, сколько слух о добродетели твоей привлекает меня в сии места; дерзаю я просити тебя: буди помощником юности моей. Отрешь ли ты слезы мои, и, соглашаясь облегчить печаль мою, позволишь ли ты мне отцом моим тебя называти?»
От произношения гласа ее вострепетало мое сердце; алчущий взор мой хотел проникнути покрывало ее, видети уста, толь нежно нам вещающие. Но в какое пришел я изумление, когда, слыша Иаковле согласие, открыла она лицо свое! Цвет, который слезами Авроры орошен, расцветает и являет вдруг и прелести и благоухание свое, есть слабое изображение того, чем представилась нам юная Селима. Слезы ея, как сребряный источник, текли по ланитам на грудь ее; прекрасная рука ее отирала их белыми власами. Первый взор ее обращен был ко Иакову; потом очи наши встретились друг с другом, и возмутился дух наш. Я, приступя к ней, вещал: «Небеса исполнили все мои желания, я часто просил у них сестры». Между тем, сие приятное имя уста мои произнесли неволею, и я приметил, что оное изъясняло слабо мое чувствие. Она проводила нас к долине, где праздник мой был торжествован; тамо очи наши часто друг на друга устремлялись, и, когда она свои потупляла, я еще на нее взирать не преставал; лира моя осталася в руках моих безгласна. До сего дня сердце мое знало токмо сыновнюю любовь и братское дружество; не знал я, какое было сие новое во мне чувствие, но оно мне толь приятно и толь властительно казалось, что я не ведал уже сам, любил ли я что-нибудь на свете до сего дня».
При сих словах Далука не могла скрыть смущения своего сердца. «Я во зло употребляю милость твою, — рек ей Иосиф, — но я предаюсь воспоминанию то лютых моих зол, то прешедшего блаженства».
«Продолжай, — вещает она с притворным спокойством, — не оставляй ни единого обстоятельства... Я страшусь того, чтоб Селима не была источником всех твоих бедствий... Но, может быть, вселенная ею в тебя страсть продлилася недолго?» В то же время устремила она на него взop свой, и коем беспокоющее ее любопытство изображалося.
«Близ нашего дому, — повествует Иосиф, — есть сокрытая долина, окруженная холмами, с коих рука моя собирала множество цветов прекрасных; чистый источник под прелестною древес тенью протекал сию долину: тамо было мое дражайшее убежище; я стал чаще ходить в него с тех пор, как душа моя новым чувствием смутилась. В единый день, когда стадо пасомо было по брегу сего источника и когда предался я приятному размышлению, взял я лиру мою и хотел воспеть по-прежнему цветы, кустарники или самую Аврору, но я не мог ничего произнести, кроме воздыханий, лира моя выражала оные, и имя Селимы как бы само собою приходило во уста мои; сии воздыхания и сие имя составили новый и пленяющий глас, повторяемый источником во своем течении. Когда, устремя очи мои на текущий поток, сей глас я произносил, тогда вдруг узрел я в прозрачных водах образ Селимы; самый источник казался мне тещи с меньшим стремлением, не хотя возмутить сего дражайшего изображения; приятное восхищение меня объяло; я возвел очи мои и увидел самую Селиму: прелестный румянец украшал ее ланиты, пленяющая робость написана была на очах ее; сия была та счастливая минута, в которую клялся я любить ее вечно и приял из уст ее таковую же клятву.
По прошествии нескольких дней созвал Иаков всех своих сынов: мы вошли в сень его и увидели к некоему великолепному торжеству приготовление. На свежих листвиях положены были наилучшие плоды, усыпанные благоуханнейшими цветами; млечные источники текли в большие сосуды, и един от козлищ принесен был на жертву; неизреченная радость сияла на челе отца моего; среди сих плодов и млеком исполненных сосудов два венца из цветов поставлены были. Мы все друг на друга с удивлением воззрели; очи Селимы, встречаясь с моими непрестанно, то страх, то надежду изъявляли. По начатии торжества сего, Иаков, седящи между мною и юною пастушкою, не мог сокрыти движения души своея; прияв оба венца в руку: «Иосиф, — вещал он, — возлюбленный сын мой! почто скрываешь ты от меня твои чувствования? Я познал сердце твое: ты любишь Селиму; она непорочна, она будет твоею супругою прежде, нежели в роще соловей престанет воспевати». Потом, обращаясь к ней: «А ты, — рек он, — коея чувствительному сердцу угодно было нарещи меня отцом своим, буди ныне дщерь моя. Иосиф! Селима! о, если бы я мог до смерти моей видети сынов ваших, вам во всем подобных!» По сих словах соединил он наши руки. Восхищенный приятным восторгом, жал я прекрасную руку Селимы, и, обняв отца моего, ощутил я текущие по ланитам моим слезы, извлеченные из очей его веселием и горячностию.
Посреди сих приятных чувствований Симеон, смятенный яростию, восстает и выходит из сени. Иаков, пораженный удивлением, уклоняется от моих объятий, оставляет упасть из рук своих венцы, последует стопам моего брата и, призывая его громким гласом: «Сын мой!—вопиет он. — Сын мой! Тако ли приемлешь ты участие в нашем удовольствии? Куда влечет тебя слепая твоя ненависть? Се забыти ее случай». Ветр уносил слова его, и Симеон в отчаянии от нас удалялся. Всем нам причина сему была неизвестна, но гнев моего брата смутил веселие праздника нашего.
Скоро узнал я источник сего несчастного гнева. В един день, когда пошел я в рощу, вдруг поражают слух мой громкие гласы; я приближаюся к тому месту, откуда слышен был сей шум, и сквозь густого листвия усматриваю я всех моих братий, кроме единого Вениамина. Симеон, бледнея и от ярости трепеща, возносился пред ними, подобен гордому древу, которое, громом пораженно, движет свои ветви и еще не престает колебатися. «Нет, — вещал он им (и я чаю слышати сей страшный глас, раздающийся по всей роще), — нет; очи мои никогда не узрят его счастия. Недоволен, лишив меня горячности родительской, хощет он еще похитить от меня и сердце Селимы... Вы чудитеся сему: так, я люблю ее. Я сражался с склонностию, толь мало гордости моей приличною, и в самое то время, когда страсть моя к Селиме в высочайшей была степени, не смел я открыти вам моего таинства. Судите, коль страсть моя сильна: с тех пор как она в молчании возрастает, сам ощутил я, что порицаемая от всех непреклонность духа моего уже во мне ослабевает: может быть, жестокосердие мое некогда и могло бы укротитися. Но нет, не для меня Селима рожденна; Иаков не мог познати тако сердце мое, как познал он сердце своего возлюбленного сына, а если б он и проникнул в мои чувствования, не должно ль бы мне было истребити оные? Вы все свидетели обиды моея; в присутствие ваше исторгнул он Селиму от меня и отдал ее сему вероломному брату. Свершилось ныне все: я удалюся от дому нашего, не вниду я в него вовеки. Хощете ли вы последовати мне или продати меня по примеру Иосифа? Но можно ль вам забыть и ваши собственные обиды? Не предпочитает ли его Иаков всем своим сынам? Рувим! или не помнишь ты более того, что ты старший изо всех и что прежде ты сам имел первое в сердце его место? Пойдем, не устрашимся оскорбити Иакова отшествием нашим: или он не утешит себя о нас в объятиях Иосифа? А если вы толико слабы, что не можете оставить навеки родительского дому, то по крайней мере поищем случая нe быти свидетелями торжеству ненавистного мне брака».
Рек он, и последовать ему все приносят клятву. От сих слов, от сея клятвы оледенела кровь в моих жилах.
о стадах наших; позволь нам гнати их на тучные сихемские паствы». На сие Иаков соглашается, прияв прежде от них слово возвратитися в дом свой к назначенному дню моего брака. В то время с ним они прощаются. Симеон приступает к нему злобным оком; Иаков взирает на него с строгостию и тотчас объемлет его нежно, но Симеон сохраняет свой мрачный вид и в объятиях родительских.
Коль безмерна была моя тоска! «Как! — вещал я сам себе. — Нежнейшие узы становятся навеки зол моих источником! Симеон, почто не могу я жертвовать тебе Селимою! О, коль я злополучен, если счастие мое губит моего брата!» Сии были мои жалобы. Селима меня утешити старалась; прелестный ее глас разгнал мою печаль; я мнил, что отсутствие уменьшит лютую злобу Симеона и любовь, которую хотел он погасить в ее начале; я ни о чем более не мыслил, как о единой; Селиме и о приуготовлениях ко браку моему.
под сими древесами: «Растите, о ветви! — воспевал я. — Расширяйте ваши листвия; свидетели нежныя любви, соединяющей меня с Селимою, вы будете некогда нашим возлюбленным жилищем». Сии ветви возрастали, их листвия расширялись, и я достигал уже до дня, в который всем моим желаниям свершиться надлежало. С каким усердием уготовлял я брачную сень мою! Мягкие ветви сгибались по воле моей, и цветы, кажется, собою сами под тень подбирались. Здесь взираешь ты на подобие того жилища, которому толь блаженну быти подобало. Поставя сень, привел я в нее Селиму; присутствие ее придавало новое сияние цветам и зелени; увы! мы видели токмо единую минуту жилище, в коем должны были мы навек соединитися.
Наставшу дню моего брака упреждал я Аврору; еще царствовало в дому нашем молчание; нетерпящий взор мой возводил я к тем местам, где восстает солнце; наконец оно явилось, обремененно густым облаком, которое едва лучами своими могло оно проникнуть; темнота, казалось, хощет продолжить свое царство. «Увы! — вещал я. — Ясное небо не хощет украсити дня моего благополучия!» Произнеся слова сии, тайным неким предвещанием смущалось мое сердце; сам я, удивленный толь малым чувствием моея радости, упрекал себя равнодушием. Я к Селиме устремился, и, едва ее узрел, смущение мое уже разгнанно стало. Я украшал ее цветами, собранными мною; она венец надела на меня, на коем наши имена были означены; но я то приметить мог, что цветы, составляющие оные, слезами ее были орошенны.
Мы вошли и сень Иакова, который обнял нас с горячностию. Между тем, братия мои еще не возвратились; отец мой для изъявления им своего нетерпения их видети восхотел идти во стретение им.
устлали. Я возводил довольный взор мой и на сих добродетельных жен, и на сих младенцев, не приемлющих нималого участия во злобе отцов своих, и на сии многочисленные сени, новыми украшенные цветами. Мы отошли уже некое расстояние от дому нашего, Иаков приемлет место под кедром, а Селима, Вениамин и я восходим на холм возвестити ему пришествие моих братей.
Солнце свершило уже половину своего течения, и смущенный отец мой начал страшитися, не приключилось ли сынам его некоего бедствия; упрекал он себя, почто согласился на отшествие их, и хотел идти сам помощи им или утешити их. Но я, подозревая весьма истинную вину сего медления, зрел всю мою надежду исчезающу. «Успокойся, — рек я Иакову, — я иду искати моих братий».
«И ты, — отвещает он, — и ты меня оставить хощешь! Так должно мне лишитися всех моих сынов!.. Знаю, что послать тебя в Сихем или шествовать мне самому туда есть то же самое; любовь твоя к братиям твоим мне уже известна... Но если и тебя должен я так же долго ожидать, как и их сюда прибытия! Я не весьма от смерти удален; если умру, не дав тебе моего благословения, и если не ты затворишь мои очи!..» Сии слова смягчили сердце мое. С другой стороны, Селима просила меня нежнейшими словами не разлучаться с нею. Сердце мое пресильно колебалось, но братское дружество и долг мой все преодолели. Я обнял моего родителя, а он, прижав меня к груди своей, стенанием своим смущал мою душу; я обнял Селиму и младого Вениамина, который, общей нашей последуя печали, простер ко мне свои руки и проливал слезы.
Плачущая Селима последовала стопам моим. «Я не могла свободно вещати тебе в присутствии Иакова, — рекла она. — Куда ты идешь? Иль забыл ты злобу своих братий? Не чаешь ли ты привесть их в дом наш? Сей день должен быть в жизни нашей благополучнейшим; если б ты меня любил, то мог ли б ты еще отлагати брак наш?»
«Я люблю тебя, - ответсвовал я ей, - но любовь моя к тебе погасит ли дружбу, которою я должен моим братиям? благополучие мое не возмутится ли их отсутствием? Или чаешь ты, что, смущенный судьбою их, Иаков соединит нас до их сюда прибытия? И любовь и дружба велит мне спешити их возвращением».
из глаз моих, уже объяла мой дух жестокая тоска. Я обратился было к ним, желая еще их видети; они приближались ко мне с тем же намерением; мы простерли руки наши и несколько минут взирали друг на друга с безгласным изъявлением нашея горячности. «О чем лиются слезы их? — вопрошал я сам себя. — Но почто и мое терзается сердце? Я разлучаюсь с ними на единый день токмо видети братий моих».
Мысль о долге моем возобновилася во уме моем, я в последний раз взглянул на Иакова, Селиму и Вениамина и, устремя взор мой на дом родительский, видимый мною с холма того, узрел я брачную сень мою. «Прости, — вещал я, — блаженное жилище! Прежде нежели украшающие тебя цветы увянут, надеюсь я под тению твоею разгнати мое сердечное смущение». В то же самое время продолжал я путь свой.
Чем далее я шел, тем паче успокоивалось сердце мое желанием обняти моих братий. Я ласкал себя тем, что не возмогут они противитися моему молению и нежному дружеству, которого искренность явна им будет в очах моих, в прошении моем, во гласе и слезах.
Тако размышляя, достиг я до Сихема в самый тот час, в который стада паству оставляют; в надежде встретиться с моими братиями, прешел я стремительно пастырские хижины, но ни единого из них не видел. Вопрошал я, где сынове Иаковли? Ответствовали мне, что несколько дней тому, как сии дети, недостойные отца толь добродетельного, вышли из своего дому, что новое их убежище неизвестно никому, но что видели их в ближний лес идущих. Сии слова извлекли из меня тяжкое воздыхание, и я смятенными стопами пошел в поле; уже нощная темнота приближалась. О, колико дух мой колебался! Продля мое отсутствие, оскорблю я отца и возлюбленную, которых я сам видети желал, но мог ли я возвратитися к ним, не провождаемый моими братиями? Как возвестити мне Иакову, что нет боле их в Сихеме, что никто о месте их пребывания не знает? Предприял я паче жертвовать собою, нежели не привести в объятие Иакова всех его сынов. Я не ожидал солнечного возвращения. Нощь распростерла уже свою мрачную завесу, я вошел в лес и, не ведая куда иду, вопиял: «Сынове Иаковли! братия моя! где вы?» Глас мой слышен был подобен гласу агнца, лишенного своея матери».
«Как! — прерывает речь его устрашенная Далука. — Ты был один, среди темного леса, в ужасе мрака?
Странник некий притек на вопль мой и возвестил мне, что сынове Иаковли были в Дофаиме; я чаял его быти ангела, сошедшего мне на помощь. «Ах! если идешь ты мимо дому Иаковля, — рек я ему, — вниди в сень его, разгони страх его и Селимы, с которою бы ныне уже я соединен был без некиих гибельных нам обстоятельств, вещай им, что я медлю к ним прийти, следуя стопам моих братий».
Я продолжал путь мой и, шедши всю ночь, прибыл я светающу дню в поля дофаимские. Скоро узрел я идущее многочисленное стадо; верные их псы прибегли и ласкалися ко мне. «Итак, — возопил я, восхищенный радостию, — итак, скоро объиму я моих братий!» В то же самое время устремился я на стретение первого, который был Симеон. Ярость, возгоревшая в очах его, возвестила мне, что он познал меня. «Дерзновенный! — рек он. — Ты последуешь мне в места, где убегаю я твоего присутствия! Украшенный сим противным мне венцом, соединяющим оба имена ваши, хощешь ты еще принудить меня быти свидетелем твоего счастия!» По сих словах отревает он меня. Признаюсь, что хотел я победити сию злобу; несмотря на его силу, взял я его в мои объятия и, не могши произнести ни единого слова, прижал я его к груди моей с таким принуждением, которое единым токмо дружеством может извинитися.
Но, не смягчась моим объятием, он паче воскипел. «Сим являешь ты любовь или ненависть? — рек он мне. — Слабый враг! победивши меня хитростию, или мнишь ты победить меня и силою?» Произнеся сии слова, сопротивляется он мне, исторгает себя из рук моих, извлекает нож свой и на сердце мое его подъемлет. Я ему не противился нимало, но Рувим притек и удержал руку брата моего.
и вкинул в ров безводный.
Солнце достигало до среды своего течения, и братия мои радовались тогда, когда я почти бездыханен лежал на знойном камне и ожидал смерти. Вдруг является Симеон на бреге рва того, повелевает мне изыти из него и подает на помощь свою руку. Хотя та же ярость в очах его горела, но я мнил, что сожаление подвигло его душу.
Я последовал ему, трепеща, до того места, где братия мои были собранны: тамо с удивлением узрел я чужестранцев, считающих им злато. Но скоро, узнав несчастную мою судьбину, обращал я повсюду мои очи искати Рувима, который тогда от них уклонился. Прежде воздыхания мои прервали глас мой; наконец победил я скорбь мою и к сыновьям Иакова обратил сие слово: «Если б взоры, воздыхания и слезы братии могли смягчить сердца ваши, я вас не стал бы упрекати. Сия ли награда мне за дружество мое, которое изъявлял я вам с самого моего младенчества? Я оставил дом отца моего возвратити вас в него; не нашед ни единого в Сихеме, следовал я до сих мест за вами и последовал бы еще далее: я не хотел праздновать брак мой, не окружен будучи моими братьями, не возвратя их к себе горячности; и се мзда моего усердия! Дружество мое к вам лишает меня всего моего счастия!.. Но скажите, правда ль то, что вы имеете ныне жестокосердие похитить меня от родителя, невесты... от братии; ибо не могу я еще того забыти, что имеем мы единого отца! Можете ли вы продати собственную кровь вашу? Или злато в очах ваших большую имеет цену, нежели приятные и священные узы братского дружества?.. Симеон! почто воспрепятствовал тебе Рувим меня умертвити? Но здесь нет уже его, прими паки нож свой, вот грудь моя, мне приятнее умрети, нежели быти рабом и жити удаленным от возлюбленных... Если не смягчаетесь вы моими бедствиями, если, не проливая слез, представляете вы стенания мои, разлуку мою с ближними и ужас рабства моего, то неужели бесчувственны будете вы и к скорби Иакова? Хощете ли вы видети слезы отца своего и во гроб его повергнути?.. Но что?
Или все вы на меня вооруженны?.. Неффалим! дражайший Неффалим, который в веселиях моих брал всегда участие, который от природы кротчайшее имеет свойство, или доволен ты единым слез своих пролитием?.. Симеон! брат мой! (сие единое имя должно тебя смягчити) ты некогда любил меня; я тебя не ненавижу и после твоего ко мне злодейства. Предупреди раскаяние, которое терзати будет твою душу, возврати мне свободу, и я все забыти обещаю; ни отец мой, ни самая Селима не исторгнут от меня сего несчастного таинства; я отру слезы мои, объиму тебя, мы возвратимся в дом наш, и взаимное наше дружество усладит cтарость Иакова и жизнь его продлит».
Сие вещая, простирал я к нему руки, и взоры мои, умоляя его, уверяли о моей к нему горячности. Большая часть моих братий смягченными казались; Неффалим хотел меня защитить; сами чужестранцы, купившие меня, подвигшися на жалость, были нерешимы. Но коль велика сила злата над сердцами! Симеон, уступя несколько цены, преклонил их на свою сторону. Потом, воззрев свирепо на всех моих братий, грозил Неффалиму равною судьбиною со мною. В то же время совлекли с меня ризу, истканную руками Селимы на день моего брака, и надели на меня рабское одеяние.
я твоим супругом, вкушали бы мы счастие оба под сению единой... Ты всечасно меня ожидаешь, ты, может быть, собираешь цветы на главу мою; предай оные ветрам: ими украшатися я уже не буду...» Потом, обращаяся к моим братиям: «Впоследние, — рек я, — заклинаю вас алтарем, поставленным рукою Авраамлей, гробницами праотцов наших, старостию Иакова, супругами, детьми вашими, всею природою и богом, вами почитаемым, богом всея вселенныя, создавшим нас всех братиями, начертавшим в сердцах наших священные законы братского дружества и взирающим на нас с высоты небесныя... Тщетные моления! Я не о себе вас умоляю. Возвратитесь в дом родительский; вы не узрите тамо брата, вам ненавистного; да не будет Иаков имети скорби, лишася всех сынов своих... помогайте старости его...»
Неффалим устремляется тогда в мои объятия; мы соединяем наши слезы и рыдание. «Я еще брата обретаю! — рек я ему. — Минута, смешанная с радостию и ужасом!.. Внемли: уже не чти меня в живых и воспомни последнюю волю мою... не проливай более слез. Если тронут ты моим несчастием, клянись не оставить отца моего, буди жезлом его старости, утеши, если можно, скорбь его; да вечно не познает он творцов моея гибели: он не снесет толь страшного удара... Тебе Селиму поручаю... Помоги мне: бремя зол моих меня отягощает... Не остави Вениамина...» Я хотел было еще продолжати слово мое, но Симеон исторгает из рук моих Неффалима, братия мои удаляются, и чужестранцы влекут меня с собою. Казалось мне, что рвут они сердце мое, прерывая вдруг толикие союзы; имя Иакова, Селимы и Вениамина исходили из уст моих; слезы мои текли рекою, я призывал на помощь небо, вопиял жалостно; но скоро померк свет очей моих, колена мои престали мне служити, и я упал на землю. Тогда благословлял я вышнее существо, чая в самый тот час умрети, но горячность сердца моего возвратила мне жизнь мою. Отверзя очи мои, звал я отца моего и Селиму и узрел себя окруженна презрительными мздолюбцами, торгующими человеческою свободою.
Мы отправилися в путь; ни единый вид не поражал моего взора; тщетно старались со мною начати слово; душа моя повержена была во единое чувствие скорби. Погруженный в уныние и не ведая, куда мы идем, приведен я стал наконец к Бутофису, который принял меня в число своих рабов.
Се повесть лютых зол моих. Исполненное печалию сердце мое и не хотящее до сего часу никому поведати свое мучение, хотя сие утешение несчастным едино остается, изъявило пред тобою все свое страдание. Я открыл тебе злодеяния братий моих. Между тем, не сумнюсь я, чтоб ныне раскаянием они сами не терзались; добродетель восприяла конечно в душах их владычество свое... Ты плачешь о бедствиях моих. Коликое блаженство предвещает мне твоя чувствительность! Ты оживишь скорбную жизнь мою и возвратишь веселие в дом отца моего».
ей самой, лиются из очей ее; все, кажется, сокрылось от ее взору, она не видит уже и самого Иосифа. Наконец, вышед из сего глубокого уныния, восстает она, обещает юному рабу скончати бедствия, толь неправедно его терзающие, и шествует к своим чертогам. Успокоенный ею, Иосиф отирает свои слезы и в сень возвращается.