ПЕСНЬ ОСЬМАЯ
Нощь, навлекающая тени и отверзающая тем взору нашему великолепное зрелище вселенныя, царствовала на поверхности земли, и спокойная луна, окруженная пленяющим своим величеством, к небесам тихо восходила. Сынове Иаковли наслаждались упокоением; единый Иосиф с Вениамином сну еще не предавались. Держа един другого руки и искав места уединенного, шествовали они в поле, вкушали по сильном восхищении тишину приятную, и души их без помощи слова изъяснялися безгласным дружества языком, подобным языку умов небесных; нощное молчание сему чувствованию вспомоществовало.
Иосиф, начав наконец слово свое: «Дражайший Вениамин, — рек ему, — я стал уже известен о том, что мне всего драгоценнее: скорбь не умертвила Иакова и Селиму; братия мои, поверженные в жесточайшее раскаяние, не удалили раба того, коего послал я в дом родительский; сей несчастный, конечно, погиб на пути своем; но ты, может быть, не ведаешь того, что во время твоего младенчества происходило, или, может быть, слабое токмо воспоминание об оном сохраняешь. Ты слов моих силу разумеешь: я хощу знати, как отец мой и Селима свое несчастие познали; трепещу я, страшась, не ведает ли Иаков вину своих сынов: жестокосердо было бы вопрошати мне о том моих братий; в присутствии Симеона не хотел я часто повторяти и имя моей возлюбленной, но оное неволею из уст моих исходило. К тебе я обращаюсь: невинно сердце твое, ты никогда не изменил бы братскому дружеству, и ты можешь вещать о преступлении, не терзался стыдом. Нощь приближается, и воцарившаяся окрест нас тишина ко сну зовет смертных, но сладость ее не толико мне любезна, колико беседа о возлюбленных нам людях».
мне сию жалостную повесть».
Тогда приемлют они место на едином холме; все, что их ни окружает, все с печальною их беседою согласно: природа, лишенная прелестей своих, казалася в тоску быти погруженна; высокие кедры, листвия своего обнаженные, помрачают небеса черными и неподвижными своими ветвиями, и сияние луны от мрачных облак ослабевает. Иосиф преклоняет слух свой, и когда звезды в молчании преходят свое течение, тогда Вениамин рек ему с видом кроткого чистосердечия:
«Если б я должен был вещати сию повесть прежде, нежели обрел тебя, скорбь прервала бы глас мой и не позволила бы мне следовати порядку сих плачевных происшествий; и ныне часто я рыданием моим буду прерываем. Колико крат вопрошал я себя, истинно ли то, чтоб я брат был лютых твоих гонителей! Боже! ты зриши, хощу ли я их злодеяние увеличити! Коль мало подражал бы я тогда твоему великодушию! Но как возмогу я без ужаса поведати действие их злобы?
Я начинаю с той несчастной минуты, когда жестокие мадианиты, отторгнув от объятия Неффалима, повлекли тебя... По нескольких часах Рувим, уклонившися от них, приходит ко своей братии. Как растерзавший добычу свою лев, долгое время ярость свою сохраняя, страшные испускает рыкания, — тако Симеон трепетал еще во своей лютости; пламенные очи его, то бледный, то оживленный его вид, тяжкое дыхание, черты его лица, движения, смятенные стопы его, — словом, все возвещало в нем мщение и гнев; подобные сему чувствования, но в нижней токмо степени, видны были на лицах прочих сынов Иакова; единый Неффалим проливал слезы. Удивленный Рувим вопрошает их о причине сего смятении и в самое то время притекает ко рву, в коем не обретши тебя, раздирает своя ризы. Тогда Неффалим повествует ему о твоей судьбине. Рувим, хотя и не любил тебя, но не желал похитить ни жизни, ни вольности твоей; размышляя паче о собственной своей пользе, нежели о твоей погибели: «Несчастный! — возопил он. — Что со мною будет? Иаков от старейшего сына своего требовати Иосифа станет». Тогда молением и страхом привлекал он их сказати себе о пути твоем. Симеон, тем паче раздраженный, чем более он был обвиняем, запрещает всем своим братиям ему поведати о том, а Неффалим, коего он удалил тогда, сам того не ведал. Рувим, оставя их, потек твоего искати следу, и Неффалим, уклоняся от них, с ним соединился. Многие дни проводили они во тщетном искании и покровенные пылию и потом возвратилися.
Тогда Рувим, обращая к Симеону слово свое: «Я зрю, — рек он, — что изображенная в очах моих скорбь исполняет тебя радостию, веселишься ты о успехе твоего злодеяния; но я долго внимал твоей ярости, я возвращаюсь в дом родительский; зри, хощеши ли ты последовать за мною; на какую бы казнь я ни осужден был, не могу я оставити отца». Слабый Неффалим, видя брата своего, помогающа ему, рек им, что и он последует Рувиму. Прочие дети Иаковли не хотят такожде разлучитися навек с местом своего рождения. Симеон трепещет от гнева, но, устрашаяся того, чтоб не возложили на него сего злодеяния, если он один не явится пред очами Иакова, соглашается он с общим желанием, и все они к дому родительскому идут.
из сердца отца моего и Селимы. В день, назначенный для твоего прибытия, пошли мы трое на стретение тебе, но Селима и Иаков, как бы мрачным предчувствием возмущаемые, шествовали в глубоком молчании. Настает вечер, но мы еще тебя не зрим; обращая един на другого сомнящиеся взоры, не смели они страх свой изъяснити; я старался разгнати их смятение младенческою ласкою, но в первый раз обрел я их нечувственных ко мне. Наконец нощная тень принудила их возвратитися в дом свой. Шествующий посреде их, дал я им руки, и мы шли во мраке; слышно мне было рыдание Селимы и воздыхания Иакова, и я сам, возмущаяся, проливал слезы. Мы достигли до сени нашея; Иаков хощет утешити Селиму, но слова на устах его умирают. Тщетно стараются они заключити скорбь в сердцах своих. Часто молчание сие прерывалося гласом Иакова. «Еще не идет сын мой! — вопиял он. — Неужели он, братиям своим внимая, не страшится огорчити отца своего?.. Может быть, преходя нощию сей лес, лютые звери... Великий боже! трепещет мое сердце; да будет тщетно сие жестокое предчувствие, коим душа моя терзается!.. Но что! Еще не идет сын мой!.. Еще ни единого не зрю из сыном моих!» Селима, с своей стороны, многажды изъявляла свое смятение. Всю нощь провели мы, не смыкая очей своих.
Едва первые солнечные лучи явилися, уже были мы все трое вне нашея сени; исполнясь нетерпением, обращали мы очи наши на место, откуда тебе прийти надлежало; жены и младенцы братий моих, равным горящие нетерпением, скитались печально окрест дому нашего и вопрошали у Иакова о супругах своих, об отцах своих, об Иосифе...
Между тем, братия мои приближались к дому косными стопами, и в свирепом молчании стенал Рувим, Неффалим рыдал неутешно, Симеон, раздраженный их печалию, метал на них грозные взоры. Но едва достигли они до подошвы холма, на коем был дом наш, едва сень Иаковля поразила очеса их, уже все они вдруг остановляются, бледнеют, и трепет их объемлет. Сам Симеон неволею бледнеет и трепещет; кажется ему, что с высоты холма того превечный вещает им гласом грома своего. По долговременном молчании: «Вы зрите, — рек им Рувим, — что не можем мы воззрети на сень Иаковлю: что будет, когда его узрим самого? что скажем ему? что будем отвещати ему, когда он нас об Иосифе вопросит?» Сии слова умножают их смущение и ужас.
Но Симеон, хотя разгнати страх, коим он и братия его терзалися: «Риза Иосифова, — рек он, — осталася у нас: или не можем мы предложити отцу своему ее окровавленну, дабы паче его уверити, что зверь лютый пожрал сына его?» Все они соглашаются на сие предприятие, и смятение их казалось быти уменьшенно; единый Неффалим продолжал взирати на сень Иакова исполненными слез очами.
Тогда Симеон приемлет ризу твою, расстилает по земле ее, отторгает юного козлища от питавшей его матери; тщетно со страхом она притекает; он безгласную тварь поражает, и кровь лиется по ризе твоей. Тако сие невинное животное, вместо того чтоб возложенну быти на алтаре бога вышнего в день рождения сына или в день другого радостного происшествия, стало ныне жертвою злодейския руки и закланно при случае погибели брата!
трепещет от ужаса при единой мысли о таковом исполнении. «Я, — рек Симеон отчаянным гласом, — я принесу ризу сию Иакову». В то же время показует оную братиям в руках своих, омоченную кровию, и скорыми стопами от них удаляется. Сия кровавая одежда, сие скорое шествие, сей смятенный вид и сия багровая бледность, которую раскаяние впечатлевает на челе злодея в самый час злодеяния, явили бы в нем убийцу, и, может быть, Иаков обвинил бы его в пролитии крови Иосифовой; но вдруг Симеон остановляется, страшным колебанием дух его терзается; наконец возвращается он бледнее и мрачное прежнего; он идет мимо братии своих, не воззрев ни на единого из них, и, обращаяся к стражу своего стада: «Иди, — рек ему, — и ризу сию принеси Иакову». Пастырь приемлет оную и к дому нашему приближается.
Между тем, Иаков, не возмогши пренести более смущение души своей: «Я, — рек он, — возьму в объятия мои единого оставшегося мне сына и пойду сам искати Иосифа и всех моих сынов. Без сомнения, приключилось с ними некое жестокое несчастие, а если горячность их ко мне уменьшилась, то, может быть, возбудит оную в сердцах их присутствие родителя». Сие ему изрекшу, исходит он из сени, при входе коея ожидали нас два верблюда. Уже огорченная Селима готова была последовать стопам его, как вдруг узрели они вдали юного пастыря. Тотчас луч радости разгоняет страх, и они себя ласкают, что зрят самого тебя. Внезапу Селима возопила и почти бездыханна упала к ногам Иакова, который, ужасом и удивлением объятый, хощет помощи ей, но, узрев сам окровавленную ризу твою, оставляет Селиму, притекает к пастырю и трепещущими руками приемлет сию несчастную одежду; смягченный пастырь не может вещати ему ни единого слова. «Великий боже! — вопиял отец мой. — Сын мой мертв... свершилося предчувствие... Зверь лютый...» В самое то время смертная бледность покрывает чело его, он колеблется, пастырь ему спомоществует. Жены и дети братий моих прибегают и, устремя очи на ризу твою и на старца, жалостным гласом воздух наполняют. Я, смятенный сим зрелищем, притекал от Селимы ко Иакову и от Иакова к Селиме...»
В сем месте рыдание Вениамина и Иосифа прерывает повествование; оба они объемлют друг друга, и, соединяя долгое время слезы свои, Вениамин продолжает свое слово.
«При вступлении сынов Иаковлих в дом свой трепет объял сердца их. Идут они тихо и мимо сеней своих проходят; повсюду царствует уединение и тишина плачевная: во злодеянии своем кажется им, что вина их уже открыта и что жены и дети их убегают от них со ужасом. Симеон, неволею последуя своим братиям, шел позади их в некоем расстоянии.
Скоро зрят они жен и детей своих, собравшихся пред сению Иакова. Они сами туда шествуют. Рувим и Неффалим, проникая сквозь сие собрание, приближаются к старцу; прочие мои братия, виновнее их, сокрываются во множестве своих ближних: они трепещут пред отцом своим и не смеют на него воззрети. Но Симеон стоял удаленный от сего страшного зрелища.
посреде их, вопрошает о нем: «Увы! — рек он. — Все сынове мои возвратилися в дом наш, а ты, который должен им предъити, ты, который паче всех изъявлял мне свою горячность, ты еще не в объятиях моих!..» Мы все молчали, но, воззрев вдруг старец на окровавленную ризу твою, прерывает сам слово свое рыданием и воплем, раздирает свою одежду и посыпает перстию главу свою. От сего жалостного вопля Селима, лежащая до сего почти бездыханна, отверзает свои очи, устремляется она к ризе твоей; все трое мы ее приемлем, орошаем ее слезами; руки наши обагряются кровию, мы от ужаса трепещем, слышится токмо единое рыдание наше, и окружающий нас сонм, взирая на сие несчастное зрелище, был безгласен...
Но, сохраняя долгое время почтение к скорби Иакова, все ближние его желают наконец утешити его. Жены братий моих приближаются и простирают к нему слово свое. «Престаньте, — отвещал он им,— престаньте удерживать скорбь мою; неужели завиствуете вы
Иосифу о слезах, по нем лиющихся? Скорбите паче и вы о нем со мною; он всех вас любил чистосердечно, и сколь ни млад он был, но, если б смерть меня похитила от вас, он служил бы вам отцом... А я! Я чего в нем не лишился! Нет боле сына моего!.. Великий боже! восхотел ли ты поразить сердце мое жесточайшим ударом?.. Он любил добродетель, он украшал ее, ему предал я мудрость Авраама и Исаака, он был честию, утешением и жезлом старости моей, он новый свет проливал на последние дни мои, одними он утешал меня за холодность ко мне прочих сынов моих и соединял в сердце своем всю горячность, которую имел я право ожидати от братий его... Возлюбленная супруга! коея прах, может быть, в сию несчастную минуту возмущается, он был истинное твое подобие... А я о нем не восстенал бы! Если б я не возрыдал о нем, сии камни пролили бы слезы. Я дотоле плакати о нем буду, доколе к нему во гроб не сниду». Сии были его жалобы. Но, воззрев вдруг на братий моих, гнев возгорел в очах его. «Дети жестокосердые! — возопил он. — Се радость, которую я должен был ожидать от вашего прибытия! Для возвращения вас в дом мой Иосиф жертвовал собою; если б не оставили вы отца своего, Иосиф жил бы и доныне; вы, вы меня его лишили, вы виновны в его смерти». Все они от сего негодования бледнеют.
Селима посреде вопля сего вещала прерывающимся гласом: «Великий боже!.. При самом заключении нашего союза!.. В день моего брака!.. Одежда, которую исткала я на украшение моего супруга, я зрю тебя кровию обагренну, и ты стала покровом мертвого его тела!.. А ты, сень брачная! вместо того чтоб при звуке орудий вести меня под сень твою, он с лютым зверем сражается, упадает, терзается... Зверь трепещущими его членами насыщается... Если бы хотя, сладчайшею уснув смертию, скончал он жизнь свою в моих объятиях, подобен цвету увядающему, если б душа его на единую минуту остановилась на устах его и если б могла я восприяти последнее его воздыхание... Ежели б еще могла я погребсти труп его, нечувственна ко всем прелестям природы, вседневно преходила бы я источники, луга и холмы приити на гроб его; я имела бы его в объятиях моих, воздыхание мое и слезный источник проникнули бы сей прах драгоценный; он не мог бы сего не ощущати; смерть не вечно бы нас друг со другом разлучила, и когда бы я уже более о нем слез не проливала, тогда соединилася бы я с ним во единое жилище...» Рекла и биет в перси свои и срывает цветы, украшающие главу ее.
Между тем, Иаков, не видя Симеона, вопрошает, не обоих ли сынов он уже лишается. Тогда окружающий старца сонм раздвигается, и сей несчастный стал виден отцу своему, поверженный в глубокое уныние. Иаков зовет его: глас божий, вещавший Каину по убиении Авеля, не вселил в сию злодейскую душу толикого страха. Симеон трепещет, колена его преклоняются, он хощет бежати, но Иаков еще его призывает; внимая сему почтенному гласу, несчастный приближается косными стопами. Приступя ко отцу своему, потупляет очи свои, лицо его всеминутно изменяется, и если б не сокрывал ты пред Иаковом злобы к тебе Симеоновой, едино бы смятение его изобличило. «Несчастный! — рек ему старец. — Или знаешь ты о судьбе Иосифа более всех своих братий?.. Ты не любил его... Ты смущаешься его погибелью... Но не возмог ли ты помощи ему? Не внял ли ты воплю его? Он бы на твое защищение, конечно, устремился... Где погиб он? Который лютый зверь пожрал его? Не принес ли ты с собою хотя окровавленных его членов?» Симеон поведал после братиям своим, что при каждом из сих слов казалося ему, что под ногами его колеблется земля, что паче погружается он в бездну и что, в первый раз ощутив весь раскаяния ужас, готов уже он был громким гласом возопити: я, я сей лютейший зверь.
к отцу всея твари, что обитает он в самом непорочности жилище, кое было толь любезно его сердцу...» Посреди сего утешения он остановляется и слезы проливает. Тогда я притек к нему и, весь слезами омоченный, хотел я отерти его слезы, но, воззрев на лицо мое, которое, конечно, представило ему образ твой, возрыдал он неутешно; взирая на меня долгое время, приял он меня в свои объятия, и, подъяв к небу: «Великий боже! — рек он. — Внемли молению злосчастного отца: я не всего лишился, Вениамин мне еще оставлен, он имеет все черты лица своего брата, да будет он ему и в добродетелях подобен! Да будет он мне вторым Иосифом!.. Вениамин! хотя ты младенец, но да не исходит день сей вовеки из памяти твоей; воспомни, что тебе место его прияти надлежит. А ты, которая должна была соединитися с сыном, о коем я рыдаю, я хощу, колико я могу урон твой наградити, буди дщерь моя, вручаю тебе стадо Иосифово, живи в той сени... которую созидал он вести с тобою жизнь благополучную». Рек он; Селима упадает к ногам Иакова, мы объемлем его оба, и сладчайшие имена отца, дщери, сына с нашим рыданием соединяются.
Сколь жестокая скорбь поразила Селиму, когда в первый раз вошла она в сень твою! Я чаю еще зрети ее срывающу цветы, украшавшие сие веселое жилище, и одевающу оное черным кипарисом; солнце не может туда более проникнути, и зефиры не колеблют уже листвия, царствует тамо печальная тишина и мрачная нощь. Самое плачевное древо среди сени поставляется ее руками. Потом, взяв лиру, которую строил ты на торжество своего брака, взирает на нее мрачными очами и обвешивает ее на ветви кипарисные. При корне древа сего поставляет она ковчег, в котором хранима была риза твоя. Тако превращает она во гроб брачную сень твою, где сама погребает себя со образом твоим; вседневно приходила она пред ковчег, отверзала его и слезами своими его орошала.
Но Иаков, недовольный исполнением сего суетного долга, исходит един из твоей сени; он не вещает никому из нас о намерении своем, преходит своя хижины, запрещает последовати за собою, и, удаляся от жилища отцов своих, идет он до того леса, где провел ты нощь, шествуя в Дофаим. Скитаясь по сему неизмеримому лесу, призывает он тень своего сына, ищет следов твоея крови и, не страшася приближитися к обитанию зверей лютых, хощет обрести несчастное тело твое и предать его погребению. «Тигры!— вопиял он. — Когда имели вы его в когтях своих, неужели и вы тогда не были смягченны? Всю ли свою добычу вы поглотили?» Между тем, чая стретити окровавленные члены твоя, трепещет он от сея единыя мысли, но по тщетном искании, истощенный хождением, старец входит тихо в дом свой. С того времени не исходил он из сени своея, разве токмо приносити превечному начатки плодов земных; скорбь и сетование в жилище нашем воцарились, и казалось, что нет уже на свете самого Иакова: редко призывал он сынов своих, кои, с своей стороны, страшились его присутствия...»
В сем месте Иосиф прерывает слова Вениамина. «Ободримся, — рек он, — твое повествование пронзает глубину моего сердца, и я зрю самого тебя смягченна». Они некое время в молчании предаются разным чувствованиям, исполняющим их души. Потом Иосиф, обратяся к брату своему: «Скончай слово свое, — вещает ему, — и поведай мне о несчастном Симеоне; уже первое его раскаяние возмутило дух мой». Рек он, и Вениамин сими словами скончивает свою повесть:
«Симеон паче прочих моих братий убегал Иакова. Вседневно возрастало в сем виновном сердце страшное раскаяния жало. Он пылал любовию к Селиме, но, смятенный тою лютою скорбию, в которую он ее повергнул, не токмо не вещал ей о любви своей, но и не смел явитися пред нею. Когда вне своея памяти притекал он к сени твоей и отца моего, тогда стенания старца и Селимы, поражая внезапу слух его, терзали смущенную его душу; он бежал, подобно человеку, за следами коего стремится ревущий источник, прервавши свой оплот, и когда в дальнем расстоянии хощет дыханием своим собрати силы своя, тогда чает он слышати еще сии стенания и паки бегство начинает. Когда шествовал он мимо алтаря, воздвигнутого Авраамом и где приносим мы превечному наши жертвы и моления, тогда мнил он сему страшному внимати гласу: «Не оскверняй собою сих священных мест, иди, беги и не ожидай того, чтоб пожрал тебя огнь небесный». Если он ко гробам отцов наших приближался, то чаял тогда зрети исходящие из земли мстительные тени. Иногда, устрашенный лютейшим еще образом и став бледен подобно человеку, ангелом смерти пораженному, вопиял он, что окровавленная тень твоя последует стопам его. Вдруг, во смятении души своея, вопрошал он, не восколебалась ли земля, не потряслись ли леса и горы? Желая бежати самого себя, шел он от дому нашего в средину темного и уединенного леса; тамо вопль его соединялся с ревом зверей лютых; братия мои, следуя за ним издалека, слышали его вопиюща: «Каин! Каин! ты во мне оживаешь... Боже отмщений! Тако ли и я казнюся, как был казним Каин? Впечатлел ли ты на челе моем знаки моего злодеяния? Кажется мне, что отец мой, Селима, что все взора моего ужасаются, что стада не хотят пастися на траве, по коей я скитаюсь, что не пьют они из источников, из коих знойну я жажду утоляю, и что повсюду, где ищу покоя, внимаю я единому роптанию природы». Сии были слова сего несчастного. Иаков помышлял, что Симеон, убегая его присутствия, не хощет умножити скорби отца своего, представляя ему врага сыну тому, о коем он рыдал. Селима знала паче всех злобу к тебе сего неправедного брата, но добродетельные сердца питают редко подозрение о толь свирепых злодеяниях: между тем, всякий раз, когда она взирала на него, невольное трепетание терзало сердце ее.
слез очами взирала она тщательно на сии дражайшие знаки: «Если б я могла, — рекла она, — начертати здесь, так же как имя его, и некие черты его лица!» Едва пришла мысль сия, уже рука ее изображает уста твои; но, важнейшее восприяв намерение, отсекает она ветви древа и единый токмо пень его оставляет. Никто не смущал ее в сем уединении, и мы не ведали о ее предприятии, но во единый вечер призвала она в сень свою меня и Иакова. Коль велико было удивление наше! На месте древа мы образ твой узрели; по языческому повествованию, люди некогда превращались в древеса, но здесь бездушный пень оживлялся под десницею Селимы. Се твои черты, стан, се сам ты предстоишь взору нашему; ты был в том образе, в каковом зрели мы тебя в несчастную минуту разлучения нашего; ты простирал к нам руки, и слезы лилися по твоим ланитам. Иаков, пораженный удивлением и радостию, чаял, что в сию минуту приходит тень твоя нас утешати. Я устремляюся к сему дражайшему изображению, все трое мы его объемлем и слезами своими его орошаем. «Коликого плача стоило мне сие приятное упражнение! — рекла нам Селима. — Чем более я в оном успевала, тем сходнее были сии черты с теми, кои врезаны в сердце моем, тем паче возмущался дух мой. Иногда среди дела сего внезапная мечта уверяла меня, что зрю я моего супруга пред собою. «Иосиф! — вопияла я, — куда ты от нас сокрылся? Как возмог ты оставити меня?» Тогда железо упадало из рук моих, и я не исходила из сего мечтания в ином виде, как объемля сие нечувственное древо». Тако нам вещала Селима. В сем священном уединении, устремя очи на твое изображение, мы беседовали о тебе едином. Тайным входом приходил отец мой из сени своея в сие посвященное слезам место; казалось нам иногда, что носится окрест нас тень твоя и что образ твой смягчается от гласа скорби нашея.
Между тем, чем более возрастал я, тем паче лица моего черты твоим подобны были. Время умножало сие сходство, и Селима, иногда взирая со Иаковом нежными на меня очами: «Се глас его, — вещали они, — се чело его, уста, власы». Радовался я о сем подобии, и в чистом источнике любил я зрети в себе образ твой. Часто, в умилении души своей, нарицал меня отец мой именем Иосифа. Как прекрасные плоды на чуждое прививаются ветвие, тако в душу мою преселял он твои добродетели.
Я видал редко братий моих: Симеон паче прочих, не терпя, без сомнения, сходства моего с тобою, убегал моего взора. Неффалим токмо любил со мною быти, ты един был виною нашея беседы. Во единый день рек он мне, что хощет поведати некое важное мне таинство, и, удалясь от всех со мною, вещал он мне несчастий твоих повесть. Коль возрадовался я, услышав, что ты еще живешь на свете! Но коликая скорбь прерывала сие веселие! Ты был мертв для нас, как прежде. Суди о моем страдании: мне надлежало заключити таинство сие в сердце моем; возвестив о сем Иакову и Селиме, обновил бы я, а может быть, и усугубил бы их отчаяние, и сколь ни ужасен казался мне Симеон, но довольно был он уже казним своим раскаянием и без того, чтобы навлещи родительское на него проклятие.
Иосиф, возлюбленный мой брат! почто я толико юн был, когда повергался ты злобе сынов Иаковлих! Я последовал бы стопам твоим, и если б я должен был прияти участие во твоем бедствии, я один воспротивился бы бесчеловечному их сонму. Колико крат, искав уединения, размышлял я о тебе! Сердце мое тебя призывало, я простирал к тебе руки, очи мои в наидальнейшие устремлялися страны. «Где живет он? — вещал я. — Неужели он от полуденного истаивает зноя? Или среди вечныя зимы погибает?» Я на все страны обращался, просил тебя от небес и от земли. Часто я готов был отторгнутися от объятия Иакова, искати тебя в самых варварских странах, и если б небеса мне тебя не возвратили, не мог бы я долго сему сильному желанию сопротивлятися».
царствуют в душе его; он еще предается надолго в объятия сего возлюбленного брата; наконец они друг друга оставляют, и сон сии смущенные движения успокоевает.