Денис Иванович Фонвизин родился 3 апреля 1745 года...
Это безыскусное начало ничем не хуже других, и я ничего бы не имел против того, чтобы так и открыть книгу. Смущает, однако, несколько обстоятельств.
Во-первых, в этой фразе несомненно лишь то, что - родился. И что звать Денисом Ивановичем, не иначе. Дата рождения в точности неизвестна. С фамилией тоже неясности.
Во-вторых, сами по себе эти неясности не случайны. Дело не в отдельной личности отдельного сочинителя, а в характере века.
В-третьих... хотя и "во-вторых" и "в-третьих", по сути, лишь вариации того, что "во-первых": неполнота наших сведений о человеке, жившем в отдаленном от нас и не совсем разгаданном нами столетии, неполнота, дающая о себе знать уже в самой первой строке его жизнеописания, естественно, рождает о Фонвизине легенды.
Впрочем, полуприключенческое слово вовсе не означает, будто о Денисе Ивановиче судачат, спорят, домысливают, - напротив, все порою кажется даже слишком простым. Ясным. Привычным.
Легенда зародилась давно.
Писатель, появившийся на свет всего семнадцатью годами после того, как Фонвизин сошел в могилу, ввел его в ряд своих персонажей:
"- Право, мне нравится это простодушие! Вот вам,- продолжала государыня, устремив глаза на стоявшего подалее от других средних лет человека с полным, но несколько бледным лицом, которого скромный кафтан с большими перламутровыми пуговицами показывал, что он не принадлежит к числу придворных, - предмет, достойный остроумного пера вашего!
- Вы, ваше императорское величество, слишком милостивы. Сюда нужно по крайней мере Лафонтена! - отвечал, поклонясь, человек с перламутровыми пуговицами.
- По чести скажу вам: я до сих пор без памяти от вашего "Бригадира". Вы удивительно хорошо читаете! Однако же, - продолжала государыня, обращаясь снова к запорожцам..." - и так далее.
Портрет, набросанный Гоголем, похож - и не похож.
Человек средних лет... Пожалуй, так. Правда, "Бригадира" Фонвизин написал двадцати пяти лет от роду, "Недоросля" - тридцати семи, а в пору, Гоголем изображенную, великая комедия явно еще не сочинена. Но в те времена были свои представления о возрасте, и человека, которому было далеко до пятидесяти, вполне могли назвать стариком. Даже - старцем.
Полное и бледное лицо... Увы, Денис Иванович смолоду жестоко мучился головными болями, сильно был близорук, рано облысел, жаловался на несварение желудка, - не говорю уж о роковом параличе, сведшем его в могилу, раннюю даже по тогдашним понятиям.
"Вы удивительно хорошо читаете!" О да, этим он весьма был прославлен, читал свои комедии в лицах не то что как актер - как целая труппа. Правда и то, что "Бригадиром" Екатерина осталась довольна - в отличие от "Недоросля" (хотя и его благожелательная легенда пробовала вовлечь в свои роскошные пределы; Пушкин писал: "Недоросль", которым некогда восхищалась Екатерина и весь ее блестящий двор..." Но чего не было, того не было).
Скромный кафтан... Перламутровые пуговицы - стало быть, не чета бриллиантовым или золотым; да и они, как видно, столь броски на невидной одежде Фонвизина, что способны стать его отличительным признаком: "человек с перламутровыми пуговицами"... Вот это уже выдумка, и с расчетом. На самом-то деле Денис Иванович отличался, пожалуй, даже кричащим франтовством и, хвастаясь своими нарядами, случалось, оказывался напыщенно-комичен - по крайней мере с нынешней точки зрения:
"Я порядочно ходить люблю... Хочу нарядиться и предстать в Италию щеголем... G'est un senateur de Russie! Quel grand seigneur! {Это русский сенатор! Какой знатный вельможа! (франц.). } Вот отзыв, коим меня удостоивают; а особливо видя на мне соболий сюртук, на который я положил золотые петли и кисти... Жена и я носим живые цветы на платье... В рассуждении мехов те, кои я привез с собою, здесь наилучшие, и у Перигора нет собольего сюртука. Горностаевая муфта моя прибавила мне много консидерации" - так кичится наш путешественник перед французами, свысока глядя на их одежку, для русского непривычно простоватую. И то сказать: "...тот почитается здесь хорошо одетым, кто одет чисто". Ну, не чудаки ли? А бриллианты, скажите на милость, "только на дамах"!
Вообще, раз уж пришлось к слову, Денис Иванович, что называется, пожить любил. Был и волокитою, и гурманом, и хлебосолом. Притом умеренностью ни в чем и никак не отличался, расплатившись после здоровьем и состоянием. Молва охотно сберегла анекдот, как, обедая у своего друга и покровителя... нет, учитывая характер века, лучше сказать: покровителя и друга - Никиты Ивановича Панина, он взял себе к супу пять больших пирогов (вот они, Митрофановы подовые "не помню, пять, не помню, шесть").
"- Что ты делаешь! - вскричал будто бы Никита Иванович.- Давно ли ты мне жаловался на тяжесть своей головы?
".
Да и сам Фонвизин в заграничных письмах тщательно аттестует ресторации и трактиры, демонстрируя ворчливую привередливость, ругая то поваров, то столовое белье, то порядок прислуживания за обедом (опять французы не угодили: все у них слишком скромно, просто, бедно). Правда, поварня французская, как и нюрнбергское пирожное, отмечена благосклонно...
Может, все это пустяки - и фонвизинская привычка к размаху и гоголевская поправка? Как посмотреть...
Гоголь рисует самое Скромность. Самое Умеренность. Набрасывает, - а точнее, выводит, ибо в едва мелькнувшей фигурке великого предшественника заметны выверенность и обдуманность, - образ нечестолюбивого, сдержанно-достойного сочлена екатерининского окружения, сама отчужденность которого ("подалее от других... не принадлежит к числу придворных...") осторожна и соразмерна. Скромный камешек в царском венце, выгодно оттеняющий пышность прочих каменьев и сам от них выгодно отличающийся; перламутр среди алмазов и сапфиров; литератор совершенно в духе девятнадцатого века, учтиво и чуть иронически отстраняющийся от монарших милостей и советов:
"Вы, ваше императорское величество, слишком милостивы. Сюда нужно по крайней мере Лафонтена!"
То есть: извольте для сего дела поискать других, ваше императорское величество.
Как это непохоже на человека, бывшего характернейшим типом своего странного века, воплотившего и возвышенность его и то, что мы, нынешние, готовы поспешно признать низостью; являвшего собою скопище неумеренных страстей, личных и политических; льстеца и смельчака, язвительного остроумца с несносным характером и честолюбца, рвавшегося не от двора, а ко двору, в круг тех, кто делал политику и историю... словом, как непохож человек с перламутровыми пуговицами на подлинного Фонвизина.
Как скромный кафтан на соболий сюртук.
Сегодня мы знаем его лучше, чем те, кто был моложе его лет на шестьдесят-сто. Изучены архивы, дотошно собраны свидетельства современников, и совсем иное дело писать после книги Петра Андреева Вяземского "Фон-Визин", после работы Ключевского о "Недоросле", после академика Тихонравова, после современных исследователей, прежде всего - превосходнейше изучивших дело Г. П. Макогоненко и К. В. Пигарева {См.: Макогоненко Г. П. Денис Фонвизин. М.-Л., Гослитиздат, 1961; Пигарев К. В. Творчество Фонвизина. М., Изд-во АН СССР, 1954.}
И все-таки много провалов, пробелов, пустот. Надеясь, что биография Грибоедова будет написана и свидетельства знавших его не уйдут вместе с ними, Пушкин все-таки был грустен и скептичен: "Мы ленивы и нелюбопытны..." Для скепсиса имелись основания - хотя бы судьба Фонвизина; отчаявшись расследовать ее в подробностях, Вяземский записывал в той же печальной интонации, теми же безнадежными словами: "Наша народная память незаботлива и неблагодарна..."
Александр Сергеевич помогал Петру Андреевичу, но добыча была невелика:
"Вчера я видел кн. Юсупова и исполнил твое препоручение: допросил его о Фонвизине, и вот чего добился. Он очень знал Фонвизина, который несколько времени жил с ним в одном доме. C'etait un autre Beaumarchais pour la conversation {В разговоре это был второй Бомарше (франц.). }. Он знает пропасть его bоn mots, да не припомнит".
Всего три-четыре десятилетия прошли со дня кончины Фонвизина, когда Вяземский взялся писать его биографию, но они оказались решающими. Даже младшие современники умирали.
Впрочем, и сам Вяземский доверил читателю далеко не все из добитого им, посчитав, что не настало время, да и нравы девятнадцатого столетия, сравнительно чопорного, не располагали к тому, чтобы разглядывать нестесняющуюся наготу века восемнадцатого. И вот, если жизнь Пушкина мы можем восстановить почти по дням (не только его, но и меньших братьев, хоть того же Вяземского), то о Денисе Ивановиче сегодняшний автор сообщает с сожалением:
"Сведения о жизни и занятиях Фонвизина в 1767-1768 годах не сохранились".
Два года вон из исторической памяти. И только ли эти два?
С Грибоедовым-то подобного не случилось. Не то чтобы Пушкин понапрасну сетовал, - конечно, многое протекло сквозь вялые пальцы современников, но многое и зацепилось. Но если кому-нибудь пришло в голову издать традиционный сборник "Фонвизин в воспоминаниях современников", получилось бы нечто донельзя худосочное.
Что делать, сказалось различие веков, пушкинского и фонвизинского. Иерархическое восемнадцатое столетие, в котором и иерархия была особой: ценилась не только высота ступени, но характер лестницы, и подъем на Парнас в сравнение не шел с подъемом на Олимп, - оно молчаливо поощряло нелюбопытство и неблагодарность.
Молчаливо в самом прямом смысле - путем умолчания.
Что ж, век ограбил, век пусть и возместит. Пробелы в биографии писателя может заполнить жизнеописание его эпохи и тех ее деятелей, которых она выставляла напоказ; порою нам придется разглядывать Дениса Ивановича косвенно, через невольное посредство тех, в чью тень ему случалось попадать... в тень опять-таки в смысле самом прямом и полном, дурном для нас и подчас хорошем для Фонвизина: она скрыла многие подробности его жизни, зато была и благодатна, ибо защищала от жара неприязненной вышней власти.
Без биографии века тут не обойтись, тем более что Фонвизин - спутник его, у них общие вехи. Открывается Московский университет, и он среди самых первых, рядом с Потемкиным и Новиковым входит в класс его гимназии. Вступив в литературную жизнь как раз тогда, когда писатели тужились родить истинно русский театр, создает, по словам Никиты Панина, "в наших нравах первую комедию". Оказывается в центре борьбы за власть между Екатериной и ее своевольно отстраненным сыном, - даже личная судьба Фонвизина зависит от исхода драки. Реально, хоть и подчиненно, участвует в создании российской внешней политики. Разочаровывается и гибнет вместе с последними надеждами на благую волю императрицы.
Гоголя. Высвобождаясь из-под обаяния всепримиряющей легенды, Пушкин скажет сурово и жестко:
"Княжнин умер под розгами - и Фонвизин, которого она боялась, не избегнул бы той же участи, если б не чрезвычайная его известность".
Итак, пусть пробелы в жизни Дениса Ивановича восполнит жизнь века.
... Моя книга - попытка написать портрет сочинителя Дениса Фонвизина. Определить характер. Высмотреть в истории живое человеческое лицо, вернее, ряд изменений лица - не волшебных, увы: вот обнадеженный первыми начальственными ласками пухлячок-удачник бодро ступает на торную стезю; вот открываются перед ним пути уже не торные, сулящие возвышение, от которого голова идет кругом; вот иллюзии меркнут, а голова кружится уж не от успехов, а от пришедших с неудачами болезней; вот... и т. д.
Соответственно в книге будет все, что положено биографическому жанру: хронология от рождения до смерти, детство, отрочество и юность, любовь и женитьба (не вполне совпавшие), путешествия и политика, дела государственные и имущественные, болезни и прочие беды - в той мере, в какой позволит количество сведений, сбереженных историей.
Но портрет писателя - нечто совсем особенное. Писатель всю свою жизнь пишет автопортрет на фоне эпохи и мироздания, даже если такая задача ему и в голову не приходит.
Лев Толстой ворчливо удивлялся самонадеянности биографов, намеревающихся понять его, тогда как он сам себя понять почти не в силах, - а он-то, Толстой, только и делал, что познавал себя и воплощал собственную душу, доверяя ее не только дневникам, но и Пьеру, Андрею Болконскому, Левину: сколько в них самого Толстого! Что же сказать тогда о Фонвизине, создателе монстров? Неужто он, его душа, его судьба хоть как-то воплотились в Скотинине, Простаковой, Митрофане?
достоверные сведения.
Их надо разглядеть.
Иначе и нельзя, впрочем: во-первых, в силу вышеизложенного (скудость фактов) у нас просто нет иного выхода, как время от времени углубляться непосредственно в сочинения Фонвизина в поисках ответа на тот или иной вопрос. А во-вторых, если такая возможность есть, то грех ею не пользоваться. Потому хотя бы, что из русских литераторов первым предоставил ее своим читателям именно он, Фонвизин. Рядом с Державиным.
В век торжества классицизма, сражавшегося с индивидуализмом, но посягавшего и на индивидуальность, писателя ли, персонажа ли его, Фонвизин все-таки сумел выразить себя ясно и на удивление полно.
"Моя книга в такой же мере создана мною, в какой я сам создан моей книгой", - писал старинный мудрец, которого в России той поры именовали Михайлою Монтанием, и сочинитель "Недоросля" мог бы повторить его слова о себе.
"Недоросле". Именно о нем.
"Сочинитель "Недоросля" - вот как я озаглавил бы эту книгу, если б название ее не было наперед задано принадлежностью к серии. Может быть, имея в виду отдельную свою задачу, удлинил бы заглавие в духе старинных титулов: "... или Русский человек второй половины восемнадцатого века".
Фонвизин - это "Недоросль". Он стал собою, Фонвизиным, написав "Недоросля", как Грибоедов стал Грибоедовым, написав "Горе от ума", а не "Студента" или "Молодых супругов". Комедия "Бригадир", повесть "Каллисфен", письма из Франции - все это отменно, но даже они для нас комментарий, окружение, свита: вот что взошло на той же почве, вот что вывела рука, сотворившая "Недоросля".
Денис Иванович и сам осознал свою неотдельность и как бы зависимость от детища: уже при нем "Недоросль" успел зажить столь самостоятельно, что не было нужды рекомендовать его как "сочинение г. фон-Визина"; сам автор рекомендовался публике "сочинителем Недоросля". Этим полупсевдонимом, звучавшим более веско, чем родовое имя, он и назвался, объявляя об издании журнала "Друг честных людей, или Стародум".
Не комедия состояла при маститом сочинителе, а он при ней. Герои, выведенные в мир родительской рукою, более не нуждались в поддержке, но жили и размножались, плодя подражания: "Митрофанушкины именины", "Сватовство Митрофанушки", "Митрофанушка в отставке". Фонвизин умер, был погребен, а в комедии автора, который самою своей фамилией словно бы решился заявить о намерении копировать покойного комика, - в комедии А. Д. Копиева "Обращенный мизантроп, или Лебедянская ярмарка" все еще разочаровывался в жизни и воскрешался любовью резонер Правдин, и Митрофанова "мама" Еремеевна вспоминала о былом:
".
И рассказывала о настоящем: Митрофан женился-таки, и - "барыня у него, дай бог здравствовать! такая дородная, такая плотная, а такая ж, как он, живут себе да денежки копят".
Что-то похожее, кстати, будет и в моей книге. Она - о судьбе Фонвизина, о людях, его окружавших, о времени. И о персонажах его, да, и о них тоже. Митрофан, Стародум, Простакова войдут в мир, в котором обитали сам Денис Иванович и Никита Панин, императрица Екатерина и поэт Державин. Герои "Недоросля" разбредутся по этим страницам, заглядывая даже в главы, так сказать, чисто биографические, дабы в нужный момент помочь автору книги объяснить то или иное историческое лицо, нечто понять - либо в душе их создателя, либо в характере всех их породившего прелюбопытного столетия.
Это не значит, что Стародум завернет покалякать к Панину, а Простакова, как Салтычиха, предстанет пред грозным царским судом, но ежели б такое понадобилось, и оно стало бы возможно - по причине, о которой сейчас поговорим.
А пока, заканчивая эту главку-предуведомление, начнем помаленьку и наберемся от них сведений, без которых ни Фонвизина не понять, ни взрастившей его системы тогдашнего российского воспитания.